Как найти убийцу моего сына

Обращаюсь к Вам за помощью, просто не знаю как мне жить с таким горем, убили моего сына, а убийцы ходят на свободе

24.09.2011 года, гражданская жена моего сына (Гумарова Жансия Алиевна казахской национальности, без жилья и прописки), что бы завладеть квартирой, ночью исколола сына , Чернова Виктора Николаевича 1973года, иголками и забила ногами при их малолетней дочки, в сговоре со знакомым врачом Нигматулиной Э.Ф.

. Привезли в больницу сына в коме, медицинскую помощь не оказали и сын умер не приходя в сознание.

В свидетельстве о смерти указано, что вскрытие не делали; сотрудников полиции для оформления протокола о смерти, не вызывали; медицинские карты подделали; похоронный агент по просьбе врача просил нас написать отказ от вскрытия задним числом.

Следственные органы встали на защиту врача, что бы не было пятна на больницу, МГКБ №1 г. Оренбурга, (а мы простые смертные, нас можно просто убить и за это никого не накажут). Полтора года отказывали в возбуждении уголовного дела и только после нашего обращения в СК РФ г. Москва к Бастрыкину , возбудили уголовное дело, сделали сыну эксгумацию.

Экспертиза проходила по поддельным мед картам, но в заключении эксперта выяснилось, что оказывается делали сыну вскрытие, сын был весь изрезан и набит ветошью. Когда его изрезали, ещё живого или когда умер? Возможно изрезали сына на органы, поэтому скрыли, что не делали вскрытие. Кроме того, в заключении эксперта указано, что у сына перерезаны сосуды и бронхи, определили присутствие в организме многочисленных тяжёлых металлов, кровоизлияние в лёгких.

Но следователи ( их было шесть человек), не расследуют эти факты, и то, почему сын вечером 23.09.2011 года был живой и здоровый, ездил за зарплатой, ходил в магазин, я и старший сын были у них в гостях , и ничего не предвещало беду, а утром 24.09.2011 сын лежал на полу совершенно голый, исколотый иголками, с синяками на лице и теле. Это следователи скрывают, они просто разваливают дело, занимаясь поиском различного негатива в отношении умершего сына и всей нашей семьи. Подделали показания свидетелей и подписи, изменили протокол очной ставки между мной и Гумаровой. Семь раз отказывали в возбуждении уголовного дела, четыре раза выносили постановление о прекращении уголовного дела, за отсутствием события преступления.

В данный момент дополнительное расследование идёт к завершению срока, т.е. продлили расследование на три месяца, за эти месяцы нас о результатах расследования и о процессуальных действиях не оповещали.

Прокуратура бездействует.

Мы юридически не грамотные люди, не знаем , что делать, к кому обратиться за помощью.

Мне 62 года, у меня такое горе, я пришла в правоохранительные органы за помощью, а теперь прошу защитить меня от них. Следователи мне угрожают, говорят чтобы я прекратила разбирательства по уголовному делу, перекрыли мне доступ ко всем банкам, что бы я не могла взять кредит для оплаты адвокатам.

А зачем мне тогда жить, если сына не за что убили, а убийцы ходят на свободе.

Золотова Е.Л. 89325519847

Люди спрашивали: «Как ты могла не знать?»

Последний раз я слышала голос сына, когда он вышел из дома и пошел в школу. Он лишь выкрикнул из темноты: «Пока». Это было 20 апреля 1999 года. 

Позднее тем же утром в школе «Колумбайн» мой сын Дилан и его друг Эрик убили 12 учеников и учителя и ранили более 20 человек, после чего лишили себя жизни. Были убиты 13 ни в чем не повинных людей, оставивших после себя убитых горем родных и близких. Другие получили ранения, некоторые остались инвалидами. 

Но чудовищность этой трагедии нельзя измерить только лишь количеством смертей и нанесенных ранений. Невозможно оценить психологический ущерб, нанесенный тем, кто находился в той школе или помогал при спасении людей или расчистке помещения. Невозможно измерить глубину трагедии, подобной произошедшей в «Колумбайне», особенно когда это может стать примером для тех, кому, в свою очередь, захочется совершить подобное злодеяние. «Колумбайн» была приливной волной, после крушения которой местным жителям и обществу в целом потребуются годы для полного осознания произошедшего. 

У меня ушли годы на попытки принять действия моего сына. Жестокое поведение, определившее конец его жизни, продемонстрировало, что он был совсем не тем человеком, которого я знала. После этого люди спрашивали: «Как ты могла не знать? Что ты за мать была?» Я все еще задаю себе те же вопросы. 

До стрельбы я думала, что была хорошей мамой. Помогать своим детям стать заботливыми, здоровыми, ответственными взрослыми было самым важным в моей жизни. Но эта трагедия доказала, что я потерпела неудачу в роли родителя, и эта неудача частично является причиной, по которой я здесь сегодня. 

Помимо его отца, я была тем человеком, который знал и любил Дилана больше всех. Если кто и мог знать, что происходит, это должна была быть я, ведь так? Но я не знала. 

Сегодня я хочу поделиться опытом, каково это — быть матерью человека, который убивает и ранит других. Долгие годы после трагедии я перебирала воспоминания, пытаясь понять, в чем конкретно заключалась моя неудача. Но легких ответов не было. Никакого объяснения я не предлагаю. Все, что я могу, это делиться тем, что узнала. 

Я искала ответы, почему сын это совершил

Во время общения с людьми, которые не знали меня до этой стрельбы, я сталкиваюсь с тремя сложными задачами. 

Во-первых, когда я вхожу в комнату, я никогда не знаю, потерял ли кто-то близкого человека из-за действий моего сына. Я чувствую потребность признать страдания, причиненные членом моей семьи, который не может сделать это сам. Так что, во-первых, от всего сердца я приношу извинения, если мой сын причинил вам боль.

Вторая задача — попросить о понимании и даже сострадании, когда я говорю о смерти сына как о самоубийстве. За два года до смерти он написал на тетрадном листке, что резал себя. Он сказал, что был в агонии и хотел бы убить себя. Я узнала об этом лишь спустя месяцы после той стрельбы. Когда я говорю о его смерти как о суициде, я не пытаюсь преуменьшить вопиющую жестокость им содеянного. Я стараюсь понять, как его суицидальные мысли привели к убийствам. Перечитав немало литературы и пообщавшись со специалистами, я пришла к пониманию, что его причастность к стрельбе была порождена не желанием убивать, а желанием умереть. 

Третья моя задача при разговоре об убийстве-суициде моего сына заключается в том, что я говорю о психическом здоровье — простите — в том, что я говорю о психическом здоровье, или здоровье мозга, как я его называю, потому что так звучит точнее. И в то же время я говорю о насилии. 

Я в последнюю очередь хочу поддерживать недопонимание, которое уже сложилось вокруг психических заболеваний. Очень малое количество тех, кто ими страдает, применяют насилие по отношению к другим, но те, кто покончил жизнь самоубийством, примерно в 75–90% случаев имели какое-либо диагностируемое психическое заболевание. 

И все вы хорошо знаете, что помочь всем наша система охраны психического здоровья не способна, и не все люди с пагубными мыслями подходят под описание определенного диагноза. Многих людей с постоянным чувством страха, злости или отчаяния никогда не подвергали диагностике или лечению. Очень часто на них обращают внимание лишь в случае их неадекватного поведения. 

Я хотела понять, чтó было у Дилана на уме перед смертью, и искала ответы у других людей, чьи близкие покончили жизнь самоубийством. Я проводила исследования, помогала собирать средства и, когда могла, говорила с людьми, пережившими собственный суицидальный кризис или попытку самоубийства. 

Подросток купил оружие — это оказалось пугающе легко

Один из самых информативных разговоров произошел с коллегой, случайно услышавшей мой разговор с кем-то на работе. До нее долетело, как я сказала, что Дилан не любил меня, раз сделал нечто настолько ужасное. 

Позже, когда мы остались наедине, она извинилась, что подслушала тот разговор, но сказала, что я была не права. Она сказала, что, будучи молодой матерью-одиночкой с тремя маленькими детьми, она впала в сильную депрессию, и ее госпитализировали ради безопасности. В то время она была уверена, что ее детям было бы лучше, если бы она умерла, и она решила забрать свою собственную жизнь. Она убедила меня, что на Земле нет уз сильнее материнской любви, и что она любила своих детей больше всего на свете, но из-за болезни была уверена, что им будет лучше без нее. 

То, что она сказала и что я узнала от других, это то, что мы не решаем и не выбираем, как это принято называть, покончить жизнь самоубийством так же, как выбираем, за руль какой машины нам сесть или куда поехать в субботу вечером. 

Когда у кого-то возникают навязчивые суицидальные мысли, они нуждаются в срочной медицинской помощи. Их мысли затуманены, а способность к самоуправлению потеряна. 

Хотя они и могут строить планы и действовать логически, их чувство истины искажено болью, через призму которой они воспринимают реальность. Некоторые могут очень хорошо скрывать это состояние, и часто у них есть на это веские основания. 

У многих из нас когда-то возникают размышления о самоубийстве, но постоянные, настойчивые суицидальные мысли и разработка метода самоубийства являются симптомами патологии, и как большинство болезней, ее необходимо выявить и пролечить до того, как будет потеряна жизнь. 

Но смерть моего сына не была самоубийством в чистом виде. Она также повлекла массовое убийство. Я хотела понять, как его мысли о самоубийстве стали мыслями об убийстве. Но исследования этой темы весьма скудны, и нет простых ответов. 

Да, скорее всего, у него была продолжительная депрессия. Среди его черт можно выделить перфекционизм и самоуверенность, и из-за этого он бы не стал просить помощи у других. Ряд пережитых им в школе событий повлек за собой чувство унижения, обиду и злость. 

У него были сложные отношения с другом, с парнем, которому тоже были свойственны ярость и отчужденность, и который был психопатом, доминантным и одержимым мыслями об убийстве. 

И на пике этого жизненного периода крайней ранимости и хрупкости Дилан получил доступ к оружию, которого у нас в доме никогда не было. Для 17-летнего мальчика оказалось пугающе легко купить оружие, легально и нелегально, без моего знания или одобрения. При этом почему-то по прошествии 17 лет и неоднократных случаев стрельбы в школах это все еще пугающе легко. 

Любви недостаточно, чтобы предотвратить беду

То, что Дилан сделал в тот день, разбило мое сердце, и как часто бывает с трагедиями, она завладела моим телом и разумом. Через два года после стрельбы у меня обнаружили рак груди, еще два года спустя появились психические проблемы. 

Помимо постоянной нескончаемой печали я ужасно боялась столкнуться с родственниками кого-то из убитых Диланом, или что со мной заговорят журналисты или рассерженные жители. Я боялась включить новости, боялась услышать, что меня назовут ужасной матерью или ужасным человеком. 

У меня начались панические атаки. Первый приступ случился через четыре года после стрельбы, когда я готовилась к слушаниям и должна была встретиться с семьями жертв лицом к лицу. Второй приступ начался через шесть лет после стрельбы, когда я впервые готовилась читать речь об убийствах-суицидах на конференции. Оба эпизода длились несколько недель. 

Эти атаки возникали повсюду: в магазине хозтоваров, на работе, даже в постели во время чтения книги. Мой разум вдруг замыкался на пугающих мыслях, и не важно, как сильно я пыталась успокоиться или убедить себя это прекратить, мои усилия были тщетны. Возникало ощущение, что мой мозг пытался меня убить, и тогда боязнь самогó страха поглощала все мои мысли. 

Тогда я на себе ощутила, каково это — иметь неисправно работающий мозг, и именно тогда я стала заступником психического здоровья.

После терапии, медикаментозного лечения и заботы о себе, жизнь стала возвращаться к тому, что можно было назвать нормальным, учитывая обстоятельства. 

Когда я оглядывалась на те события, я могла увидеть, как мой сын проваливался в это расстройство, происходившее, скорее всего, в течение приблизительно двух лет, срок достаточный для того, чтобы оказать ему помощь, если бы только кто-то знал, что он в ней нуждается, и знал, что делать. 

Каждый раз, когда меня спрашивают: «Как ты вообще могла не знать?», — это будто удар под дых. В этом вопросе звучит осуждение, и оно возвращает мое чувство вины, которое, независимо от количества сеансов терапии, я никогда не смогу полностью ликвидировать. 

Но вот что я поняла: если бы достаточно было любви, чтобы помешать склонному к суициду человеку причинить себе вред, самоубийств почти бы не было. Но любовь — это еще не все, и самоубийств очень много. Это вторая из основных причин смерти в возрасте от 10 до 34 лет, а 15% американской молодежи сообщили о готовом плане самоубийства в прошлом году. 

Я поняла, что независимо от того, как сильно мы верим, что можем, мы не в силах понять или контролировать все, что чувствуют и думают наши близкие. И упрямое убеждение, что мы чем-то отличаемся, что те, кого мы любим, никогда не подумают о том, чтобы навредить себе или кому-либо еще, может заставить нас упустить то, что не лежит на поверхности. 

И если случится худшее, нам нужно будет научиться прощать самих себя за незнание или за не заданные вовремя вопросы, или за отсутствие правильного лечения. Мы всегда должны допускать, что кто-то, кого мы любим, страдает, независимо от того, что он говорит или как себя ведет. Мы должны слушать всем существом, без осуждения и не предлагая варианты решения проблемы.

Я знаю, что буду жить с этой трагедией, с этими многочисленными трагедиями, до конца своей жизни. Я знаю, что многие думают, что моя потеря несравнима с потерями других семей. Я знаю, что мои усилия не сделают их борьбу легче. Я знаю, что некоторые даже думают, что я не имею право на страдания, а лишь на жизнь в вечном раскаянии. 

В итоге мои знания сводятся к следующему: прискорбная правда в том, что даже самые бдительные и ответственные могут быть не в состоянии помочь, но во имя любви мы не должны переставать пытаться познать непостижимое. 

Спасибо. 

Мать есть мать, материнское сердце все прощает. Ну, а как же еще, когда плоть от плоти её. Она знает и лелеет в памяти о своем ребенке только хорошее — так уж устроена любая мать. И да, она сначала ненавидит, зарекается, а потом … жалеет. И ездит на зону, и ходит в храм, и ждет, и верит, что ее сердечный просто оступился, что он поймет свою ошибку, прочувствует, сделает выводы и в будущем все у него будет хорошо. Мать до конца дней слепо любит своего ребенка и всегда надеется на чудо.

А прямого ответа на вопрос, пожалуй, нет. И то, и другое для матери безумно тяжело. Но никогда нормальная мать не пожелает смерти своему (пусть и неблагополучному) ребенку, даже если в сердцах говорит об этом налево и направо.

— К вам всё еще везут детей, предрасположенных к совершению убийств?

— Периодически обращаются.

— Их стало больше, меньше?

— В 90-е мы целенаправленно этим занимались, изучали это явление, занимались этим как наукой. Сейчас не могу сказать, стало ли их больше или меньше. Но мы открыто заявляем, что можем и готовы оказывать помощь людям, в том числе и несовершеннолетним, имеющим расстройства сексуального предпочтения.

— В каком возрасте может появляться детский вариант «феномена Чикатило»?

— У каждого по-разному. Но чаще в начальной школе. А в пубертате дети уже могут перейти к жестоким действиям. Сначала они садистски обращаются с животными, чуть позже — с людьми. У нас были пациенты 8–9 лет, которые жестоко издевались над ежиками, голубями, петухами и другими мелкими животными.

— Что должно произойти с ребенком, чтобы он насиловал животных и продолжал это делать, пока не увидит их агонию?

— Надо понимать, что он уничтожает это животное физически и не совершает никаких сексуальных действий. Многие объясняют эту жестокость тем, что ребенок чувствует себя ущемленным, недолюбленным, униженным, оскорбленным, затравленным, то есть он формировался с чувством крайне низкой самооценки.

Человек не может жить в постоянном напряжении. Некоторые, чтобы избавиться от дискомфортного состояния, начинают усиленно заниматься спортом, кто-то — учиться, кто-то — пить, а у кого-то формируется патосексуальное поведение.

— Почему в этот момент у многих возникает эрекция?

— В этот момент человек испытывает необычные эмоции, и половой член вот так может отреагировать. Это новые приятные ощущения, как дети говорят, внизу живота. В момент насилия им хорошо, они довольны собой, появляется ощущение какой-то власти: ты, в прошлом униженный, смог кого-то подавить, ты сильнее. Это ощущение владычества настолько мощное, что подкрепляется эрекцией. В более старшем возрасте может возникнуть и эякуляция. И тогда этот необычный эмоционально-физический клубок ощущений закрепляется в сознании: «Ой, а мне в этом состоянии хорошо». Потом всё опять становится на свои места, и человек ощущает себя никчемным и никудышным. И тогда вспоминается то приятное состояние, его хочется повторить, повторить то жестокое действие, чтобы снова вернуться к душевному комфорту.

На первых этапах люди действительно могут совершать сексуальные акты с жертвами, но потом многие от этого отказываются. Некоторые вообще становятся импотентами, имеют слабое либидо. Им жертва нужна больше не для того, чтобы изнасиловать, а чтобы почувствовать свою власть, выйти из шкуры униженного. Поэтому часть людей, не имея физиологической потребности совершить полноценный половой акт (генитально-генитальный), используют различные предметы, которые напоминают половой член, и имитируют половой акт. Например, в область гениталий ножом наносят множество ранений, проникающих в область матки. Иногда в раны вставляют бутылки или палки.

— Почему у ребенка возникает желание убивать?

— Много факторов. Во-первых, наследственность. У некоторых наших пациентов, которых мы отнесли к «сексуальным маньякам», в роду были мужчины, которые совершали жестокие сексуальные и развратные действия.

Во-вторых, тяжелые беременность и роды: ранние, срочные, травматичные роды, беременности с угрозами выкидыша.

Иногда матери во время беременности работали на крайне вредных предприятиях, испытывали эмоциональные перегрузки. И у многих наших пациентов мы выявляли изменения в головном мозге. Это нейроэволюционные нарушения.

То есть в процессе беременности и родов у плода сформировался мозг, в отдельных областях которого возникли патологические изменения.

— То есть надо родиться с такими мозгами? И сейчас я не смогу стать маньяком, даже если буду смотреть садистические ролики и при этом мастурбировать?

— Не сможете.

Однако, продолжая разговор про головной мозг, мы изучили группу людей, у которых в тех же участках мозга были такие же патологические аномалии. И эти люди не становились маньяками. То есть это не фатальные изменения. Это только предрасположенность.

Чтобы стать маньяком, должен сложиться ряд факторов. То есть к плохой наследственности, тяжелым родам матери, травмам прибавляется еще один важный момент — та среда, в которой формируется этот человек. Практически во всех семьях наших пациентов было противоречивое воспитание: мама говорит одно, папа — другое. При этом была атмосфера ханжества: говорят, что надо делать так, а сами вели себя иначе. Ребенку не удавалось сориентироваться, понять, что ему делать и как себя вести.

Очень часто обнаруживаем, что мамы и папы не проявляют нежности ни друг к другу, ни к ребенку. То есть этот маленький человек не чувствует любви в той среде, где он должен ее чувствовать, не чувствует внимания, заботы. Забота могла быть формальной: одеть, обуть — и всё. Ребенку не передавали душевности и нежности. Именно эту нежность мы воспринимаем в первую очередь, а потом транслируем другим людям. А здесь наоборот. Часто ребенок испытывал психологическое и физическое насилие, крайне редко — сексуальное.

Я до сих пор помню, как одного ребенка родители всё время наказывали за мелкие провинности, били шнурами, веревками. И однажды его поставили в угол на горох. И отец, когда ночью шел в туалет, споткнулся о ноги ребенка. Ребенок спал, стоя на этом горохе.

Насколько сильным должно быть эмоциональное отвержение, что об этом ребенке даже забыли, забыли, что он был наказан?

В итоге такие дети перенимали грубое обращение, не понимая, что такое любовь. Для них значимыми становились либо посторонние люди, либо животные, от которых они получали ласку и внимание.

— А вне семьи?

— Это следующий этап — то, в какой социум попадает ребенок. Многие из наших пациентов были изгоями в своем классе, потому что они чудаковаты, странноваты, более замкнутые, нерешительные, они не могли за себя постоять, их шпыняли, оскорбляли. И был другой тип детей: они сформировались как возбудимые, недовольные, раздражительные. Они забирали игрушки, командовали, кричали — так они требовали любви. И тех и других сверстники боялись и сторонились.

И фактически эти дети не могли адаптироваться ни в семье, ни в своем кругу, они не могли понять и не смогли научиться, как надо общаться, как работать в команде, как себя вести: где-то проявить определенную гибкость, где-то улыбнуться, где-то постоять за себя.

И в более-менее осознаваемую жизнь он входили с определенным ощущением ущербности.

Когда все эти факторы, как ключик к замку, складываются, окончательная капелька — нечто, что запускает асексуальное поведение. Например, на глазах у ребенка изнасиловали женщину, кого-то убили, кто-то истекал кровью. Это запечатлевается, и в этот момент ребенка охватывают настолько мощные эмоции, настолько необычные, что они даже сопровождаются половым возбуждением, как мы уже говорили. И всё это переплетается, и так хорошо в этом состоянии, оно так сильно отличается от состояния дискомфорта, в котором ребенок всё время находился, что он начинает об этом думать, вспоминать и фантазировать на эту тему.

— То есть это первая сильная положительная эмоция? Даже не положительная, а просто сильная…

— Да. Вот оно бам-с — и как сургучная печать — схватилось. Эти эмоции дают ребенку прилив энергии, они изменяют его состояние незначимости. И тогда часть детей начинает не только вспоминать, но и фантазировать на эту тему. Даже в фантазиях им становится легче. А если мне приятно, я начинаю чаще фантазировать. Если чаще фантазирую, фантазии теряют свою остроту. Тогда нужно внести что-то новое: здесь палец прищемил, а потом взял и оторвал это палец — какие эмоции! Представляется, как жертва смотрит испуганными глазами, а «будущий маньяк» кайфует, потому что ощущает себя могущественным.

— Как в случае с тем мальчиком, который увидел порно, где мужчины орудовали в половых органах женщины ложкой, и он решил, что «дяди кушают тетю»; и потом он уже представлял целое царство, где женщины предлагали ему съесть свой пальчик?

— Именно так. У каждого свои фантазии. И в них выкристаллизовывается то, что люди будут делать в реальности. Некоторые дети начинают совершать жестокие действия по отношению к животным, с ними они делают то же самое, что потом будут делать с людьми, а у кого-то без этого этапа сразу возникают садистические действия по отношению к людям.

— Я в детстве видела, как закалывают свинью, потом ее у меня на глазах опаливали, и через несколько минут я уже ела ухо этой свиньи. Почему я не маньяк или когда я рискую им стать?

— Вы не маньяк, потому что вы — женщина. Женщины не сексуальные садистки.

— Хорошо. Некоторые мальчики издеваются над животными. Но вот цитата одного из них: «Рыдал, мне было жалко собаку, но остановиться не мог». Как это возможно?

— Маловероятно, что в момент, когда он это делал, он рыдал. Скорее всего, он рыдал позже. Потому что когда мы что-то совершаем, импульсивно и неудержимо, мы не можем критично относиться к своим действиям, мы поглощены действом. Есть тяга, есть желание, и оно побеждает и руководит. А когда это состояние проходит, человек начинает осознавать содеянное. И в этот момент он даже может покончить с собой.

— Если бы это было массовое явление, то дальше издевательств над животными маньяки не уходили бы. Значит, они как-то оправдывают свои действия?

— Оправдывают, чтобы не нести эту психологическую тяжесть, чувство стыда и вины. Подсознательно еще на этапе фантазии формируется легенда, которая объясняет, зачем это нужно делать.

Они могут говорить себе и окружающим, что эти животные грязные, вонючие, у них шерсть с проплешинами, эти существа должны умереть — это психологическая защита. Мы же не можем жить с осознанием, что совершаем ужасные поступки.

— Эта зависимость сродни наркотической?

— Да. Только мы это называем болезнью зависимого поведения. И один из вариантов этой болезни — расстройство сексуальных предпочтений. Стержнем расстройства является садизм, а механизм один — патологическое влечение к патосексуальному действию. Совершая насилие, они переводят свое плохое дискомфортное душевное и физическое состояние в состояние комфорта. Если сравнить это с наркоманией, то у человека вне интоксикации возникает ломка, у него плохое настроение, он чувствует волнение, тревогу, его всё раздражает. Но когда он начинает искать наркотик или мыслит, где этот наркотик находится, состояние уже потихоньку меняется, уже человек мобилизуется, а когда он вводит в себя наркотик, наступает эйфория. Но этот механизм иллюзорный. Человек лишь на короткое время улучшает свое состояние.

— Есть какое-то сезонное обострение?

— Сезонность есть у больных шизофренией. А у некоторых маньяков может быть взаимосвязь с полнолунием и с метеоусловиями. Когда меняется погода, им сильнее хочется совершать насилие.

— А насколько сильно на это состояние влияет поп-культура, телевидение, интернет? Потому что была история, когда мальчик представил себя вампиром и пил кровь цыплят.

— Я думаю, что влияние есть. Потому что сейчас некоторые вещи транслируются как норма. На порносайтах показана жестокость и грубое отношение. Отсутствие норм приводит к тому, что многие начинают считать, что это все допустимо и дозволено. Когда раньше было более жесткое понимание «это нельзя», часть людей, которые шли по пути садизма, понимали, что это плохо, это недопустимо, возникала борьба мотивов.

Существуют ведь вроде юмористические передачи, где, например, герои могут подойти к женщине и ущипнуть ее за грудь. У кого-то это вызывает смех, у кого-то, кто с другими мозгами, это запечатлевается. И после этого он начинает щипать женщин.

У нас был такой пациент. Ему нужно было сделать женщине больно, увидеть, как она растерялась, и убежать. Потом он уже следил за женщинами, у него возникала потребность ущипнуть женщину за грудь с определенной формой соска.

— Значит, как вы сказали, к активным действиям дети приходят в пубертате. А если не начать лечение, то в каком возрасте человек может стать полноценным маньяком?

— В молодом возрасте. Они не ждут до 30–40 лет, нет.

— Лет в 20?

— Иногда раньше.

— Почему маньяки не трогают своих близких?

— Потому что они для них значимы, это их часть. Зачем их убивать?

— Способны ли дети, склонные к убийствам и насилию, любить?

— Кто-то в будущем имел семью… Какое-то время у них могут быть нормальные отношения, но они, не научившись отдавать душевное тепло, ведут себя весьма формально, холодно, могут быть даже жестки. Отношения главным образом строятся на привычке. Они не проговаривают свои проблемы, не могут их проанализировать, решить, и напряжение нарастает. Они стараются, но все равно остаются недовольными. В таком напряжении невозможно жить постоянно. Кто-то вены режет, а кто-то…

— Допустим, мы с мужем не пьем, не ругаемся, ребенок у нас, в общем, здоровый, но он когда-то что-то увидел, и его это впечатлило. Что в его поведении нас должно насторожить?

— Стереотипность. Они совершают одни и те же действия. У нас был мальчик, который уже к 8 годам терся половым членом о подушки. Это продолжалось где-то около года. Он терся, терся, терся, родители его за это ругали. А он все равно терся. Скрывал и терся. А потом он стал раздражительным, недовольным, рассеянным, плаксивым. Родители, в общем, привели его из-за этого.

Когда наш доктор начал с этим ребенком работать, то оказалось, что над ним издеваются дети, его недолюбливают, его гнобят. И когда он ложился спать, покачивался, представляя, что катается на игрушечной лошадке. Так он немного успокаивался. Когда он покачивался, в том числе потирался половым членом. Там не было никакого сексуального подтекста, ему просто было приятно.

Первые разы он покачался-покачался — успокоился, потом покачался через месяц, если снова возникали проблемы, и затем чаще, чаще, чаще. А потом, когда он повзрослел на пару лет, во время качания у него начали возникать фантазии, как он до крови бьет своих сверстников, разрывает их на части.

И в этот момент у него возникла эрекция. Это было ему крайне приятно. И потом он стремился, чтобы мама ушла, папа ушел, чтобы он уединился и смог пофантазировать и потереться.

Вот на такие вещи нужно обращать внимание. Не надо за это ребенка ругать, не надо тут же читать морали. Надо просто понаблюдать. Понятно, следить нужно не в течение нескольких лет, а просто заметить закономерность. И потом нужно обратиться к специалисту, к детско-подростковому психиатру, который сможет это интерпретировать. Ни к урологу, ни психологу, ни психотерапевту, ни к бабкам, а к психиатру.

Психиатр работает не только с ребенком, но и с родителями, потому что в семье обнаруживаются проблемы между родителями, родителями и ребенком.

— И как вы работаете с этими детьми?

— Первое — устанавливаем диагноз. Надо понять, болен человек или не болен, формируется ли у него зависимость или сформировалась. И тогда нам становится понятно, как оказывать помощь. Если болезнь есть, то мы подбираем лекарства, подавляющие патологическое влечение, но не подавляющие личность пациента. Он должен нормально работать, жить, учиться. Когда болезненное влечение затухает, к работе подключаются психотерапевты и психологи.

— То есть без медикаментов это невозможно?

— Если это болезнь, то нет. И потом работа со специалистами. На несколько лет. Надолго.

— Или даже на всю жизнь?

— Пока мы не говорим, что на всю жизнь. Но надолго.

— А вы учите этого ребенка защищаться от внешней агрессии?

— Конечно. Ребенок должен понять, где агрессия есть, а где ее нет, где стоит повести себя уверенно, а где лучше уйти, где можно проявить социально-приемлемую агрессию (мы ведь в некоторых случаях можем повести себя грубо — это один из вариантов защиты), а где этого делать не стоит. Это большая психотерапевтическая работа.

С некоторыми подростками у нас беседуют юристы, которые объясняют, что если ты пойдешь по такому пути, тебя могут посадить. В нашем Центре мы никого не освобождаем от ответственности, мы говорим: «У тебя есть проблема, мы можем оказать помощь, ты можешь выздороветь. Если ты готов сотрудничать — то вперед. Если нет и ты что-то, не дай бог, совершишь, ты должен знать: за каждое свое противоправное действие должен нести наказание. Ты не можешь при такой патологии быть признан невменяемым. Либо ты будешь признан вменяемым и пойдешь отбывать наказание, либо будешь признан ограниченно вменяемым — тогда пойдешь отбывать наказание и принудительно лечиться. У тебя есть выбор. Мы несем ответственность за свою работу, а ты — за свою жизнь».

— Когда вы работаете со своими пациентами, вы предоставляете данные полиции?

— Нет, какая полиция? Мы действуем только в рамках закона. Правоохранительным органам мы обязаны дать информацию, если возбуждено уголовное или гражданское дело или идет расследование. В других случаях мы соблюдаем врачебную тайну и конфиденциальность.

— Ваш отец заметил, что все серийные убийцы движутся к одному итогу — некрофагии. В последней фазе болезни маньяк-некрофаг зубами раздирает на части тело жертвы.

— Имеется в виду труп. Потому что это наиболее жестокий кровожадный вид преступления, дальше уже идти некуда. Зависимость и проявление кровожадности нарастают. Сначала подглядываешь, потом дотрагиваешься, потом насилуешь животное, потом человека, потом труп.

— Но теоретически вытащить из этого состояния можно любого и на любом этапе?

— Лечить первую стадию алкоголизма значительно легче, чем третью, а злоупотребление алкоголем лечить намного проще, чем алкоголизм.

Поэтому мы призываем и родителей, и всех людей: если у вашего ребенка или у вас есть извращения, есть пристрастие к определенным действиям, отклоняющимся от нормы, надо приходить на тех этапах, когда только тянет что-то совершить, а не когда уже начал совершать извращенные действия.

Но даже если начал совершать патосексуальные действия, то помощь тоже важна, надо не допустить повторения этих действий.

— Что вы чувствуете, когда к вам приводят ребенка, который говорит, что хочет убивать?

— Когда-то моя мама спросила у Александра Олимпиевича: «Как ты можешь нести бутерброды этому негодяю, мерзавцу Чикатило?» Папа сказал просто: «Пойми, я врач и на него смотрю, как на пациента». Так и я, и мои коллеги — никто из нас не смотрит на этих людей как на изгоев общества. Мы врачи. Мы лечим. И мы понимаем, что, помогая этому человеку, мы ограждаем общество от опасности и считаем, что в этом наша колоссальная гражданская позиция.

— А где проходит граница свободы личности? У вас лечатся добровольно, но вы всё равно как-то сдерживаете пациента, вы не можете его посадить ни в палату, ни в тюрьму, потому что он еще ничего не совершил, но вероятность есть.

— Свобода личности заканчивается там, где человек переступает определенные рамки закона. Если ребенку до 15 лет, лечить его или не лечить, решают родители. С 15 лет подростки должны нести ответственность самостоятельно. Очень часто нам удавалось объяснить пациенту и сотрудничать с ним многие годы. Когда люди чувствуют к себе уважение, внимание и заботу, они легче реагируют на то, что им предстоит.

— А в тех случаях, когда пациент выходит из Центра, несколько лет живет спокойно, а потом убивает?

— Очень переживаем. Анализируем, что недоделали, что можно было сделать лучше. В последнее время мы понимаем, что это должна быть очень долгая работа, не год и не два. И пациенты, и их родственники это тоже понимают. Важно длительное врачебное наблюдение и психологическое сопровождение. Иногда они ложатся к нам в Центр, иногда приходят, иногда мы созваниваемся с ними в скайпе. Они понимают, что мы в любой момент можем их поддержать, что даже если им снова захотелось, это не трагедия — мы всегда поможем.