Как нашли капитана татаринова

Иван Власов в роли Ивана Татаринова в фильме *Два капитана*, 1976 | Фото: kino-teatr.ru

Центральные события романа – поиски пропавшей экспедиции капитана Татаринова – вызывают в памяти несколько исторических аналогий. В 1912 г. исследовать Арктику отправились 3 экспедиции: лейтенанта Георгия Седова на судне «Святой Фока», геолога Владимира Русанова на боте «Геркулес» и лейтенанта Георгия Брусилова на шхуне «Святая Анна». Об экспедиции Русанова известно очень мало – она пропала без вести. Ее поиски напоминают поиски экипажа «Святой Марии» в романе Каверина.

Старший лейтенант Георгий Седов с женой | Фото: barneo.ru и history-paradox.ru

Члены экспедиции Седова | Фото: odnarodyna.org

Шхуна «Святая Мария» в романе фактически повторяет сроки путешествия и маршрут шхуны «Святая Анна» Брусилова. А вот черты характера, взгляды и внешний облик капитана Татаринова напоминают Георгия Седова. Он был сыном бедного многодетного рыбака, а к 35 годам достиг многого, став старшим лейтенантом флота. В описании экспедиции капитана Татаринова использованы факты из экспедиции Георгия Седова: поставка негодных собак и припасов, невозможность найти радиста, обнаружение пропилов в обшивке судна, цитируется доклад Седова гидрографическому управлению. Врач экспедиции писал: «Солонина оказывается гнилой, её нельзя совершенно есть. Когда её варишь, то в каютах стоит такой трупный запах, что мы должны все убегать. Треска оказалась тоже гнилой». В 1914 г. во время похода к полюсу Георгий Седов скончался. Остальные члены экспедиции, кроме механика, умершего от цинги, вернулись на родину.

Георгий Седов в каюте шхуны *Святой Фока*, 1912 | Фото: history-paradox.ru

Схематичное изображение маршрута шхуны *Святой Фока* и последняя фотография Георгия Седова | Фото: history-paradox.ru

Судьба штурмана «Святой Марии» Ивана Климова перекликается с подлинными событиями жизни штурмана «Святой Анны» Валериана Альбанова, участвовавшем в экспедиции Брусилова. Он стал одним из двух выживших членов команды, которым удалось вернуться в Россию. Каверин был знаком с записями Альбанова. Штурман опубликовал книгу «На юг, к Земле Франца-Иосифа!», благодаря которой и стало известно о трагической судьбе этой экспедиции. В октябре 1912 г. шхуну зажало льдами и начало сносить далеко от намеченного курса. Она дрейфовала в течение двух лет. В апреле 1914 г. штурман вместе с группой из 11 человек покинул шхуну, чтобы совершить переход по дрейфующим льдам к Земле Франца-Иосифа. В живых остались только двое. Их подобрала шхуна «Святой Фока» – та самая, на которой в экспедицию отправился лейтенант Седов, – и доставила их на сушу.

Штурман *Святой Анны* Валериан Альбанов и книга, в которой он рассказал об экспедиции Брусилова | Фото: ourbaku.com и stoneforest.ru

Существовала версия, что штурман Альбанов решил покинуть шхуну из-за конфликта с капитаном Брусиловым, который мог разгореться из-за женщины. В экспедиции в качестве судового врача приняла участие Ерминия Жданко, и некоторые исследователи выдвигают предположения о том, что любовь к ней стала яблоком раздора между капитаном и штурманом. Участь оставшегося на судне экипажа во главе с Брусиловым осталась загадкой – «Святая Анна» исчезла, ее поиски ни к чему не привели. Из-за этого в 1917 г. Альбанов пережил нервный срыв и оставил военную службу, а в 1919 г. он скончался. Только в 2010 г. были обнаружены следы экипажа «Святой Анны», но само судно так и не было найдено.

Штурман Валериан Альбанов и капитан Георгий Брусилов | Фото: portal-kultura.ru и lexicon.dobrohot.org

Многие записи из дневников Альбанова перекликаются с текстом романа Каверина. Например, в дневниках были такие строки: «Казалось, так просто бороться: не слушаются, запинаются ноги, – а я вот возьму и нарочно буду за ними следить и ставить в те точки, куда я хочу. Не хочется шевелиться, хочется покойно посидеть, – нет, врешь, не обманешь, нарочно встану и пойду. Разве это трудно?». А центральной идеей романа стал девиз: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

Полярный исследователь Георгий Брусилов | Фото: portal-kultura.ru

В романе «Два капитана» шхуна «Святая Мария» тоже дрейфует во льдах, и спастись удается только нескольким матросам во главе со штурманом Климовым. Они сохранили письма, которые в свое время не достигли адресатов. Эти письма и услышал в детстве Саня Григорьев, загоревшись идеей разгадать тайну гибели экспедиции «Святой Марии».

Найденные в 2010 г. следы пропавшей экспедиции Георгия Брусилова | Фото: stoneforest.ru

У главного героя Сани Григорьева было несколько прототипов. Идея создания романа родилась у Каверина после встречи с молодым ученым-генетиком Михаилом Лобашевым в санатории под Ленинградом в 1930-х гг. Он рассказал писателю о том, что в детские годы страдал странной немотой, о том, как был сиротой и беспризорником, учился в школе-коммуне в Ташкенте, а потом поступил в университет и стал ученым. «Это был человек, в котором горячность соединялась с прямодушием, а упорство – с удивительной определенностью цели. Он умел добиваться успеха в любом деле», – говорил о нем Каверин. Многие черты Лобашева и детали его биографии стали основой для создания образа главного героя Сани Григорьева. Еще одним прототипом послужил военный летчик-истребитель Самуил Клебанов, погибший в 1942 г. Он посвятил писателя в тайны летного мастерства.

Найденные в 2010 г. следы пропавшей экспедиции Георгия Брусилова | Фото: inosmi.ru

Роман Вениамина Каверина «Два капитана» стал его самым известным произведением, хотя самого автора это удивляло. На склоне лет он признался: «Мне уже за восемьдесят. Но меня по-прежнему волнует все, что связано с этой арктической трагедией. Кстати, я до сих пор не могу понять причин странного и удивительного успеха «Двух капитанов», я никогда не относил их к числу лучших своих книг. Но, как ни странно, мое имя как писателя знают прежде всего по этой книге, иногда меня это даже раздражает…».

Герои фильма *Два капитана*, 1976 | Фото: fb.ru

Фильм, снятый по роману Каверина, стал настоящим кинохитом: За кадром фильма «Два капитана».

Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:

• Полный текст
• Часть 1. Детство
• Глава 1. Письмо. За голубым раком
• Глава 2. Отец
• Глава 3. Хлопоты
• Глава 4. Деревня
• Глава 5. Доктор Иван Иваныч. Учусь говорить
• Глава 6. Смерть отца. Не хочу говорить
• Глава 7. Мать
• Глава 8. Петька Сковородников
• Глава 9. Палочка, палочка, палочка, пятая, двадцатая, сотая…
• Глава 10. Тетя Даша
• Глава 11. Разговор с Петькой
• Глава 12. Гаер Кулий в батальоне смерти
• Глава 13. Дальние проводы
• Глава 14. Бегство. Я не сплю, я притворяюсь, что сплю
• Глава 15. Бороться и искать, найти и не сдаваться
• Глава 16. Первый полет
• Глава 17. Лясы
• Глава 18. Николай Антоныч
• Часть 2. Есть над чем подумать
• Глава 1. Слушаю сказки
• Глава 2. Школа
• Глава 3. Старушка из Энска
• Глава 4. Было над чем подумать
• Глава 5. Есть ли в снегу соль?
• Глава 6. Иду в гости
• Глава 7. Татариновы
• Глава 8. Школьный театр
• Глава 9. Кораблев делает предложение. Педагогический долг
• Глава 10. «Ответ с отказом»
• Глава 11. Ухожу
• Глава 12. Серьезный разговор
• Глава 13. Думаю
• Глава 14. Серебряный полтинник
• Часть 3. Старые письма
• Глава 1. Четыре года
• Глава 2. Суд над Евгением Онегиным
• Глава 3. На катке
• Глава 4. Перемены
• Глава 5. Катин отец
• Глава 6. Снова перемены
• Глава 7. Заметки на полях. Валькины грызуны. Старый знакомый
• Глава 8. Бал
• Глава 9. Первое свидание. Бессонница
• Глава 10. Неприятности
• Глава 11. Еду в Энск
• Глава 12. Родной дом
• Глава 13. Старые письма
• Глава 14. Свидание в Соборном саду. «Не верь этому человеку»
• Глава 15. Гуляем. Навещаю мать. Бубенчиковы. День отъезда
• Глава 16. Что меня ожидало в Москве
• Глава 17. Валька
• Глава 18. Сжигаю корабли
• Глава 19. Старый друг
• Глава 20. Все могло быть иначе
• Глава 21. Марья Васильевна
• Глава 22. Ночью
• Глава 23. Снова правила. Это не он
• Глава 24. Клевета
• Глава 25. Последнее свидание
• Часть 4. Север
• Глава 1. Летная школа
• Глава 2. Санина свадьба
• Глава 3. Пишу доктору Ивану Ивановичу
• Глава 4. Получаю ответ
• Глава 5. Три года
• Глава 6. У доктора
• Глава 7. Читаю дневники
• Глава 8. Семейство доктора
• Глава 9. «Мы, кажется, встречались…»
• Глава 10. Спокойной ночи!
• Глава 11. Полет
• Глава 12. Пурга
• Глава 13. Что такое примус
• Глава 14. Старый латунный багор
• Глава 15. Ванокан
• Часть 5. Для сердца
• Глава 1. Встреча с Катей
• Глава 2. Юбилей Кораблева
• Глава 3. Без названия
• Глава 4. Много нового
• Глава 5. В театре
• Глава 6. Опять много нового
• Глава 7. «А у нас гость»
• Глава 8. Верен памяти
• Глава 9. Все решено, она уезжает
• Глава 10. На Сивцевом-Вражке
• Глава 11. День хлопот
• Глава 12. Ромашка
• Часть 6, (рассказанная Катей Татариновой). Молодость продолжается
• Глава 1. «Ты его не знаешь»
• Глава 2. На собачьей площадке
• Глава 3. Счастливого плавания и достижений!
• Глава 4. Мы пьем за Саню
• Глава 5. Здесь написано: «Шхуна „Св. Мария“
• Глава 6. У бабушки
• Глава 7. Зима
• Глава 8. Ленинград
• Глава 9. Встреча
• Глава 10. Ночь
• Глава 11. Сестра
• Глава 12. Последнее прощание
• Глава 13. Маленький Петя
• Глава 14. Ночной гость
• Глава 15. Молодость продолжается
• Глава 16. «Я вижу тебя с малышом на руках»
• Часть 7. Разлука
• Глава 1. Пять лет
• Глава 2. О чем рассказала бабушка
• Глава 3. «Помни, ты веришь»
• Глава 4. «Непременно увидимся, но не скоро»
• Глава 5. Брат
• Глава 6. Теперь мы равны
• Глава 7. «Екатерине Ивановне Татариновой-Григорьевой»
• Глава 8. Это сделал доктор
• Глава 9. Отступление
• Глава 10. А жизнь идет
• Глава 11. Ужин. «Не обо мне речь»
• Глава 12. Верю
• Глава 13. Надежда
• Глава 14. Теряю надежду
• Глава 15. Да спасет тебя любовь моя!
• Глава 16. Прости, Ленинград!
• Часть 8, (рассказанная Саней Григорьевым). Бороться и искать
• Глава 1. Утро
• Глава 2. Он
• Глава 3. Все, что могли
• Глава 4. «Это ты, Сова?»
• Глава 5. Старые счеты
• Глава 6. Девушки из Станислава
• Глава 7. В осиновой роще
• Глава 8. Никто не узнает
• Глава 9. Один
• Глава 10. Мальчики
• Глава 11. О любви
• Глава 12. В госпитале
• Глава 13. Приговор
• Глава 14. Ищу Катю
• Глава 15. Встреча с гидрографом Р
• Глава 16. Решение
• Глава 17. Друзья, которых не было дома
• Глава 18. Старый знакомый. Катин портрет
• Глава 19. «Ты меня не убьешь»
• Глава 20. Тень
• Часть 9. Найти и не сдаваться
• Глава 1. Жена
• Глава 2. Еще ничего не кончилось
• Глава 3. Свободная охота
• Глава 4. Доктор служит в Полярном
• Глава 5. За тех, кто в море
• Глава 6. Большие расстояния
• Глава 7. Снова в Заполярье
• Глава 8. Победа
• Часть 10. Последняя страничка
• Глава 1. Разгадка
• Глава 2. Самое невероятное
• Глава 3. Это была Катя
• Глава 4. Прощальные письма
• Глава 5. Последняя страница
• Глава 6. Возвращение
• Глава 7. Два разговора
• Глава 8. Доклад
• Глава 9. И последняя
• Эпилог

Часть 10. Последняя страничка

Глава 1. Разгадка

Пришлось бы написать еще одну книгу, чтобы подробно рассказать о том, как была найдена экспедиция капитана Татаринова. В сущности говоря, у меня было очень много данных – гораздо больше, чем, например, у известного Дюмон-Дюрвиля, который еще мальчиком с поразительной точностью указал, где он найдет экспедицию Лаперуза. Мне было даже легче, чем ему, потому что жизнь капитана Татаринова тесно переплелась с моей и выводы из этих данных, в конечном счете, касались и его и меня.

Вот путь, которым он должен был пройти, если считать бесспорным, что он вернулся к Северной Земле, которая была названа им «Землей Марии»: от 79°35′ широты, между 86—м и 87—м меридианами, к Русским островам и к архипелагу Норденшельда. Потом – вероятно, после многих блужданий – от мыса Стерлегова к устью Пясины, где старый ненец встретил лодку на нартах. Потом к Енисею, потому что Енисей – это была единственная надежда встретить людей и помощь. Он шел мористой стороной прибрежных островов, по возможности – прямо…

Мы нашли экспедицию, то есть то, что от нее осталось, в районе, над которым десятки раз летали наши самолеты, везя почту и людей на Диксон, машины и товары на Нордвик, перебрасывая геологические партии для розысков угля, нефти, руды. Если бы капитан Татаринов теперь добрался до устья Енисея, он встретил бы десятки огромных морских судов. На островах, мимо которых он шел, он увидел бы теперь электрические маяки и радиомаяки, он услышал бы наутофоны, громко гудящие во время тумана и указывающие путь кораблям. Еще триста-четыреста километров вверх по Енисею, и он увидел бы Заполярную железную дорогу, соединяющую Дудинку с Норильском. Он увидел бы новые города, возникшие вокруг нефтяных промыслов, вокруг шахт и лесозаводов.

Выше я упомянул, что с первых дней на Севере я писал Кате. Груда не отправленных писем осталась на Н., я надеялся, что мы вместе прочтем их после войны. Эти письма стали чем-то вроде моего дневника, который я вел не для себя, а для Кати. Приведу из него лишь те места, в которых говорится о том, как была открыта стоянка.

1. «…Я был поражен, узнав, как близко подступила жизнь к этому месту, которое казалось мне таким бесконечно далеким. В двух шагах от огромной морской дороги лежит оно, и ты была совершенно права, когда говорила, что „отца не нашли лишь потому, что никогда не искали“. Между маяком и радиостанцией проведена телефонная линия, и не временная, а постоянная, на столбах. Горнорудные разработки ведутся в десяти километрах к югу, так что если бы мы не открыли стоянку, через некоторое время шахтеры наткнулись бы на нее.

…Штурман первый поднял с земли кусок парусины. Ничего удивительного! Мало ли что можно найти на морском берегу! Но это была парусиновая лямка, в которую впрягаются, чтобы тащить нарты. Потом стрелок нашел алюминиевую крышку от кастрюли, измятую жестянку, в которой лежали клубки веревок, и тогда мы разбили ложбину от холмов до гряды на несколько квадратов и стали бродить – каждый по своему квадрату…

Я где-то читал, как по одной надписи, вырезанной на камне, ученые открыли жизнь целой страны, погибшей еще до нашей эры. Так постепенно стало оживать перед нами это место. Я первый увидел брезентовую лодку, то есть, вернее, понял, что этот сплющенный блин, боком торчащий из размытой земли, – лодка, да еще поставленная на сани. В ней лежали два ружья, какая-то шкура, секстант и полевой бинокль, все заржавленное, заплесневелое, заросшее мхом. У гряды, защищающей лагерь с моря, мы нашли разную одежду, между прочим расползшийся спальный мешок из оленьего меха. Очевидно, здесь была разбита палатка, потому что бревна плавника лежали под углом, образуя вместе со скалой закрытый четырехугольник. В этой «палатке» мы нашли корзинку из-под провизии с лоскутом парусины вместо замка, несколько шерстяных чулок и обрывки белого с голубым одеяла. Мы нашли еще топор и «удочку» – то есть бечевку, на конце которой был привязан самодельный крючок из булавки. Часть вещей валялась около «палатки» – спиртовая лампочка, ложка, деревянный ящичек, в котором лежало много всякой всячины и, между прочим, несколько толстых, тоже самодельных, парусных игл. На некоторых вещах еще можно было разобрать круглую печать «Зверобойная шхуна „Св. Мария“ или надпись „Св. Мария“. Но этот лагерь был совершенно пуст – ни живых, ни мертвых».

2. «…Это была самодельная походная кухня – жестяной кожух, в который было вставлено ведро с крышкой. Обычно под такое ведро подставляют железный поддонок, в котором горит медвежье или тюленье сало. Но не поддонок, а обыкновенный примус стоял в кожухе; я потряс его – и оказалось, в нем еще был керосин. Попробовал накачать – и керосин побежал тонкой струйкой. Рядом мы нашли консервную банку с надписью: „Борщ малороссийский. Фабрика Вихорева. Санкт-Петербург, 1912“. При желании можно было вскрыть этот борщ и подогреть его на примусе, который пролежал в земле около тридцати лет».

3. «…Мы вернулись в лагерь после безуспешных поисков по направлению к Гальчихе. На этот раз мы подошли к нему с юго-востока, и холмы, которые казались нам однообразно волнистыми, теперь предстали в другом, неожиданном виде. Это был один большой скат, переходящий в каменистую тундру и пересеченный глубокими ложбинами, как будто вырытыми человеческой рукой. Мы шли по одной из этих ложбин, и никто сначала не обратил внимания на полу развалившийся штабель плавника между двумя огромными валунами. Бревен было немного, штук шесть, но среди них одно отпиленное. Отпиленное – это нас поразило! До сих пор мы считали, что лагерь был расположен между скалистой грядой и холмами. Но он мог быть перенесен, и очень скоро мы убедились в этом.

Трудно даже приблизительно перечислить все предметы, которые были найдены в этой ложбине. Мы нашли часы, охотничий нож, несколько лыжных палок, два одноствольных ружья системы «Ремингтон», кожаную жилетку, трубочку с какой-то мазью. Мы нашли полу истлевший мешок с фотопленками. И наконец – в самой глубокой ложбине мы нашли палатку, и под этой палаткой, на кромках которой еще лежали бревна плавника и китовая кость, чтобы ее не сорвало бурей, под этой палаткой, которую пришлось вырубать изо льда топорами, мы нашли того, кого искали…

Еще можно было догадаться, в каком положении он умер, – откинув правую руку в сторону, вытянувшись и, кажется, прислушиваясь к чему-то. Он лежал ничком, и сумка, в которой мы нашли его прощальные письма, лежала у него под грудью. Без сомнения, он надеялся, что письма лучше сохранятся, прикрытые его телом».

4. «…Не было и не могло быть надежды, что мы увидим его. Но пока не была названа смерть, пока я не увидел ее своими глазами, все светила в душе эта детская мысль. Теперь погасла – но ярко загорелась другая: не случайно, не напрасно искал я его – для него нет и не будет смерти. Час назад пароход подошел к электромаяку, и моряки, обнажив головы, перенесли на борт гроб, покрытый остатками истлевшей палатки. Салют раздался, и пароход в знак траура приспустил флаг. Я один еще брожу по опустевшему лагерю „Св. Марии“ и вот пишу тебе, мой друг, родная Катя. Как бы мне хотелось быть сейчас с тобою! Скоро тридцать лет, как кончилась эта мужественная борьба за жизнь, но я знаю, что для тебя он умер только сегодня. Как будто с фронта пишу я тебе – о друге и отце, погибшем в бою. Скорбь и гордость за него волнуют меня, и перед зрелищем бессмертия страстно замирает душа…»

Глава 2. Самое невероятное

«Как бы мне хотелось быть сейчас с тобою», – я читал и перечитывал эти слова, и они казались мне такими холодными и пустыми, как будто в пустой и холодной комнате я говорил со своим отражением. Катя была нужна мне, а не этот дневник – живая, умная, милая Катя, которая верила мне и любила меня. Когда-то, потрясенный тем, что она отвернулась от меня на похоронах Марьи Васильевны, я мечтал о том, что приду к ней, как Овод, и брошу к ее ногам доказательства своей правоты. Потом я сделал то, что весь мир узнал об ее отце и он стал национальным героем. Но для Кати он остался отцом – кто же, если не она должна была первая узнать о том, что я нашел его? Кто же, если не она говорила мне, что все будет прекрасно, если сказки, в которые мы верим, еще живут на земле? Среди забот, трудов и волнений войны я нашел его. Не мальчик, потрясенный туманным видением Арктики, озарившим его немой, полусознательный мир, не юноша, с молодым упрямством стремившийся настоять на своем, – нет, зрелый, испытавший все человек, я стоял перед открытием, которое должно было войти в историю русской науки. Я был горд и счастлив. Но что мог я сделать с моим сердцем, которое томилось горьким чувством, что все могло быть иначе!

Лишь в конце января я вернулся в полк. На следующий день меня вызвал командующий Северным флотом.

…Никогда не забуду этого утра – и вовсе не потому, что своими бледными и в то же время смелыми красками оно представилось мне как бы первым утром на земле. Для Крайнего Севера это характерное чувство. Но точно ожидание какого-то чуда стеснило мне грудь, когда, покурив и поболтав с командиром катера, я поднялся и встал на палубе среди тяжелого, разорванного тумана. То заходил он на палубу, то уходил, и между его дикими клочьями показывалась над сопками полная луна с вертикальными, вверх и вниз, снопами. Потом она стала ясная, как бы победившая все вокруг, но побледневшая, обессилевшая, когда оказалось, что мы идем к утреннему, розовому небу. Через несколько минут она в последний раз мелькнула среди проносящегося, тающего тумана, и голубое, розовое, снежное утро встало над Кольским заливом.

Мы вошли в бухту, и такой же, как это утро, белый, розовый, снежный городок открылся передо мной.

Он был виден весь, как будто нарочно поставленный на серый высокий склон с красивыми просветами гранита. Белые домики с крылечками, от которых в разные стороны разбегались ступени, были расположены линиями, одна над другой, а вдоль бухты стояли большие каменные дома, построенные полукругом. Потом я узнал, что они так и назывались – циркульными, точно гигантский циркуль провел этот полукруг над Екатерининской бухтой.

Поднявшись на высокую лестницу, которая вела под арку, перекинутую между этими домами, я увидел бухту от берега до берега, и непонятное волнение, которое все утро то пробуждалось, то утихало в душе, вновь овладело мною с какой-то пронзительной силой. Бухта была темно-зеленая, непроницаемая, лишь поблескивающая от света неба. Что-то очень далекое, южное, напоминающее высокогорные кавказские озера, было в этой замкнутости берегов, – но на той стороне убегали сопки, покрытые снегом, и на их ослепительном фоне лишь кое-где был виден тонкий черный рисунок каких-то невысоких деревьев.

Я не верю в предчувствия, но это слово невольно пришло мне в голову, когда, пораженный красотой Полярного и Екатерининской бухты, я стоял у циркульного дома. Точно это была моя родина, которую до сих пор я лишь видел во сне и напрасно искал долгие годы, – таким явился передо мной этот город. И в радостном возбуждении я стал думать, что здесь непременно должно произойти что-то очень хорошее для меня и даже, может быть, самое лучшее в жизни.

В штабе еще никого не было. Я пришел до начала занятий. Ночной дежурный сказал, что, насколько ему известно, мне приказано явиться к десяти часам, а сейчас половина восьмого.

Не знаю отчего, но с облегчением, точно это было хорошо, что еще половина восьмого, я вышел и снова стал смотреть на бухту из-под арки циркульного дома.

Все изменилось, пока я был в штабе: бухта стала теперь серая, строгая между серых, строгих берегов, и в глубине перспективы медленно двигался к Полярному какой-то разлапый пароходик. Мне захотелось взглянуть, как он будет подходить, и я перешел на другую лестницу, которая поворачивала под углом, переходя в просторную площадку.

Это был один из двух пассажирских пароходов, ходивших между Мурманском и Полярным. Очередь к патрулю, проверявшему документы, выстроилась на сходнях. Среди моряков, сошедших на берег, было несколько штатских и даже три или четыре женщины с корзинками и узлами…

Без сомнения, это осталось от тех печальных времен, когда, убежав от Гаера Кулия, я подолгу сиживал на пристани у слияния Песчинки и Тихой. Подходил пароход, канат летел с борта, матрос ловко, кругами закидывал его на косую торчащую стойку, сразу много людей появлялось на пристани, так что она даже заметно погружалась в воду, – и никому из этих шумных, веселых, отлично одетых людей не было до меня никакого дела. Когда бы потом в жизни я ни видел радостную суматоху приезда, ощущение заброшенности и одиночества неизменно возвращалось ко мне.

Но на этот раз, вероятно потому, что это был совсем другой приезд, зимний, и на берег сошли совсем другие, озабоченные, военные люди, я не испытал подобного чувства.

Очень странно, но, как все, что я видел в Полярном, мне был приятен этот старенький пароход, и нетерпеливая очередь, заполнившая сходни, и одинокие фигуры, идущие по берегу к домику, где нужно было зарегистрировать командировки. Все это относилось к моему ожиданию самого лучшего в жизни, но, как и почему – этого я бы не мог объяснить.

Еще рано было возвращаться в штаб, и я пошел искать доктора, но не в госпиталь, а на его городскую квартиру.

Конечно, он жил в одном из этих белых домиков, расположенных линиями, одна над другой. С моря они показались мне куда изящнее и стройнее. Вот и первая линия, а мне нужно на пятую линию, семь.

Как ненцы, я шел и думал обо всем, что видел. Англичане в смешных зимних шапках, похожих на наши ямщицкие, и в балахонах защитного цвета обогнали меня, и я подумал о том, что по этим балахонам видно, как плохо представляют они себе нашу зиму. Мальчик в белой пушистой шубке, серьезный и толстый, шел с лопаткой на плече, усатый моряк подхватил его, немного пронес, и я подумал о том, что, наверное, в Полярном очень мало детей.

Ничем не отличался этот дом на пятой линии, семь, от любого соседа по правую и левую руку, разве что на лестнице его был настоящий каток, сквозь который едва просвечивали ступени. С размаху я взбежал на крыльцо. Какие-то моряки вышли в эту минуту, я столкнулся с ними, и один из них, осторожно скользя по катку, сказал, что «неспособность разобраться в обстановке полярной ночи указывает на недостаток в организме витаминов». Это были врачи. Несомненно, Иван Иваныч жил в этом доме.

Зайдя в переднюю, я толкнул одну дверь, потом другую. Обе комнаты были пустые, пропахшие табаком, с открытыми койками и по-мужски разбросанными вещами, и в обеих было что-то гостеприимное, точно хозяева нарочно оставили открытыми двери.

– Есть тут кто?

Нечего было и спрашивать. Я вернулся на улицу. Баба с подоткнутым подолом терла снегом босые ноги – я спросил у нее, точно ли этот дом номер семь.

– А вам кого?

– Доктора Павлова.

– Он, верно, спит еще, – сказала баба. – Вы обойдите, вон его окно. И стукните хорошенько!

Проще было постучать доктору в дверь, но я почему-то послушался и подошел к окну. Дом стоял на косогоре, и это окно на задней стороне приходилось довольно низко над землей. Оно было в инее, но, когда я постучал и стал всматриваться, прикрыв глаза ладонью, мне почудились очертания женской фигуры. Казалось, женщина стояла, склонившись над корзиной или чемоданом, а теперь выпрямилась, когда я постучал, и подошла к окну. Так же, как я, она поставила ладонь козырьком над глазами, и сквозь дробящийся гранями иней я увидел чье-то тоже дробящееся за мутным стеклом лицо.

Женщина шевельнула губами. Она ничего не сделала, только шевельнула губами. Она была почти не видна за снежным, матовым, мутным стеклом. Но я узнал ее. Это была Катя.

Глава 3. Это была Катя

Как рассказать о первых минутах нашей встречи, о беспамятстве, с которым я вглядывался в ее лицо, целовал и снова вглядывался, начинал спрашивать и перебивал себя, потому что все, о чем я спрашивал, было давно, тысячу лет назад, и как бы ни было страшно то, что она мучилась и умирала от голода в Ленинграде и перестала надеяться, что увидит меня, но все это прошло, миновало, и вот она стоит передо мной, и я могу обнять ее, – господи, этому невозможно поверить!

Она была бледна и очень похудела, что-то новое появилось в лице, потерявшем прежнюю строгость.

– Катька, да ты постриглась!

– Давно, еще в Ярославле, когда болела.

Она не только постриглась, она стала другая, но сейчас я не хотел думать об этом, – все летело, летело куда-то – и мы, и эта комната, совершенно такая же, как две соседние, с разбросанными вещами, с открытым Катиным чемоданом, из которого она что-то доставала, когда я постучал, с доктором, который, оказывается, все время был здесь же, стоял в углу, вытирая платком бороду, а потом стал уходить на цыпочках, но я его не пустил. Но главное, самое главное – все время я забывал о нем! – Катя в Полярном! Как это вышло, что Катя оказалась в Полярном?

– Господи, да я писала тебе каждый день! Мы на час разошлись в Москве. Когда ты заходил к Вале Жукову, я стояла на Арбате в очереди за хлебом.

– Не может быть!

– Ты оставил ему письмо, я сразу побежала искать тебя – но куда? Кто же мог думать, что ты пойдешь к Ромашову!

– Откуда ты знаешь, что я пошел к Ромашову?

– Я все знаю, все! Милый мой, дорогой!

Она целовала меня.

– Я тебе все расскажу.

И она рассказала, что Вышимирский, перепуганный насмерть, разыскал Ивана Павлыча и объявил ему, что я арестовал Ромашова.

– Но кто этот контр-адмирал Р.? Я писала ему для тебя, потом лично ему – никакого ответа! Ты не знал, что едешь сюда? Почему я должна была писать ему для тебя?

– Потому что у меня не было своего адреса… Из Москвы я поехал искать тебя.

– Куда?

– В Ярославль. Я был в Ярославле. Я уже собрался в Новосибирск, когда получил назначение.

– Почему ты не написал Кораблеву, когда приехал сюда?

– Не знаю. Боже мой, неужели это ты? Ты – Катя?

Мы ходили обнявшись, натыкаясь на вещи, и снова все спрашивали – почему, почему, и этих «почему» было так же много, как много было причин, которые разлучили нас под Ленинградом, провели по соседним улицам в Москве, а теперь столкнули в Полярном, куда я только что приехал впервые и где еще полчаса назад невозможно было вообразить мою Катю!

О том, что я нашел экспедицию, она узнала из телеграммы ТАСС, появившейся в центральных газетах. Она снеслась с доктором, и он помог ей получить пропуск в Полярное. Но они не знали, куда мне писать, – да если бы это и было известно, едва ли дошли бы до стоянки экспедиции капитана Татаринова их телеграммы и письма!

Доктор куда-то исчез, потом вернулся с горячим чайником и не то что остановил эту скорость, с которой все летело куда-то вперед, а хоть посадил нас рядом на диван и стал угощать какими-то железными сухарями. Потом он притащил бидон со сгущенным молоком и поставил его на стол, извинившись за посуду.

Потом ушел. Я больше не задерживал его, и мы остались одни в этом холодном доме, с кухней, которая была завалена банками от консервов и грязной посудой, с передней, в которой не таял снег. Почему мы оказались в этом доме, из окон которого видны сопки и видно, как тяжелая вода важно ходит между обрывистыми снежными берегами? Но это было еще одно «почему», на которое я не старался найти ответа.

Уходя, доктор сунул мне какую-то электрическую штуку, я сразу забыл о ней и вспомнил, когда, засмеявшись чему-то, заметил, что у меня, как у лошади на морозе, изо рта валит густой, медленно тающий пар. Эта штука была камином, очевидно местной конструкции, но очень хорошим, судя по тому, как он бодро, хрипло гудел до утра. Очень скоро в комнате стало тепло. Катя хотела прибрать ее, но я не дал. Я смотрел на нее. Я крепко держал ее за руки, точно она могла так же внезапно исчезнуть, как появилась…

Еще идя к доктору, я заметил, что погода стала меняться, а теперь, когда вышел из дому, потому что было уже без четверти десять, прежний холодный, звенящий ветер упал, воздух стал непрозрачный, и мягкий снег повалил тяжело и быстро – верные признаки приближения пурги.

К моему изумлению, в штабе уже знали о том, что приехала Катя. Знал и командующий – почему бы иначе он встретил меня улыбаясь? Очень кратко я доложил ему, как был потоплен рейдер, и он не стал расспрашивать, только сказал, что вечером мне предстоит рассказать об этом на военном совете. Экспедиция «Св. Марии» – вот что интересовало его!

Я начал сдержанно, неловко – хотя самая странность того, что экспедиция была найдена во время выполнения боевого задания, вовсе не показалась бы странностью тому, кто знал мою жизнь. Каким же образом в двух словах передать эту мысль командующему флотом? Но он слушал с таким вниманием, с таким искренним, молодым интересом, что, в конце концов, я махнул рукой на эти «два слова», – начал рассказывать попросту, – и вдруг получилось именно так, как все это действительно было.

Мы расстались наконец, и то лишь потому, что адмирал вспомнил о Кате…

Не знаю, сколько времени я провел у него, должно быть час или немного больше, а между тем, выйдя, я не нашел Полярного, которое скрылось в кружении летящего, слепящего, свистящего снега.

Хорошо, что я был в бурках, – и то пришлось выше колен поднять отвороты. Какие там линии – и в помине не было линий! Лишь фантастическое воображение могло представить, что где-то за этими черными тучами сталкивающегося снега стоят дома и в одном из них, на пятой линии, семь, Катя кладет твердые, как железо, галеты на камин, чтобы отогреть их, по моему совету. Конечно, я добрался до этого дома. Самым трудным оказалось узнать его – за полчаса он стал похож на сказочную избушку, скосившуюся набок и заваленную снегом по окна. Как бог пурги, ввалился я в переднюю, и Кате пришлось обметать меня веником, начиная с плеч, на которых выросли и примерзли высокие ледяные нашлепки.

…Уже все, кажется, было переговорено, уже дважды мы наткнулись на прощальные письма капитана, – я привез их в Полярное, хотел показать доктору; другие материалы экспедиции остались в полку. Но мы обошли эти письма и все, что было связано с ними, точно почувствовав, что в счастье нашей встречи об этом еще нельзя говорить.

Уже Катя рассказала, какой стал Петенька, – смуглый и чуть-чуть косит, одно лицо с покойной сестрой. Уже мы посоветовались, что делать с бабушкой, которая поссорилась с директором Перышкиным и сняла в колхозе «отдельную квартиру». Уже я узнал, что большой Петя был снова ранен и награжден и вернулся на фронт – в Москве Катя случайно познакомилась с командиром его батальона, Героем Советского Союза, и тот сказал, что Петя «плевал на эту смерть» – слова, поразившие Катю. И о Варе Трофимовой я узнал, что если все будет, как думает Катя, «для них обоих это счастье и счастье». Уже изменилось что-то в комнате – иначе, удобнее расположились вещи, точно были благодарны Кате за то, что в мужской, холодной комнате доктора стало тепло. Уже прошло пять или шесть часов с тех пор, как произошла эта чудная, бесконечно важная для меня перемена, – весь мир нашей семейной жизни, покинувший нас так надолго, на полтора страшных года, вернулся наконец, – а я все еще не мог привыкнуть к мысли, что Катя со мною.

– Знаешь, о чем я думал чаще всего? Что я мало любил тебя и забывал о том, как тебе трудно со мною.

– А я думала, как тебе было трудно со мною. Когда ты уезжал и я волновалась за тебя, со всеми тревогами, заботами, страхом, это было все-таки счастье.

Мы говорили, и она еще продолжала что-то устраивать, как всегда в гостиницах, даже в поездах, везде, где мы бывали вдвоем. Это была привычка женщины, постоянно переезжающей с мужем с места на место, – и с какою жалостью, нежностью, раскаянием я почувствовал Катю в этой печальной привычке!

Потом пришел сосед, тот самый моряк, который сказал, что я неспособен разобраться в обстановке полярной ночи, – толстый, низенький, красный человек и великолепный едок – в этом мы убедились немного позднее.

Он зашел познакомиться и с первого слова объявил, что он – коллега Ивана Ивановича, приехавший в Полярное, чтобы испытать на подводных лодках какие-то спасательные приборы. Вечером он собирался в Мурманск, но проклятая пурга спутала все расчеты.

– Не дают «добро», – сказал он со вздохом, – так что больше ничего не остается, как закусить и выпить:

У Ивана Ивановича были вино и консервы, но он сказал, что это не то, и принес свои вино и консервы. Пыхтя, он открыл консервы и, зачем-то засучив рукава, стал подогревать их на камине. Мы с Катей что-то ели весь день, и он, не очень огорчившись нашим отказом, сам быстро, аппетитно все съел и выпил. Он уже знал от доктора, что мы потеряли и нашли друг друга, и поздравил нас, а потом объявил, что знает тысячи подобных историй.

– И это еще удачно, что ни вы, ни мадам не жалеете о холостой жизни, – поучительно сказал он. – Да‑с, бывает и так!

Не помню, о чем еще мы болтали, только помню, что оттого, что, кроме нас, был кто-то чужой, еще острее чувствовалось счастье.

Потом он ушел и весь вечер звонил в порт – не дают ли «добро»? Но какое уж там «добро», когда пурга еще только что пошла бродить-гулять над Баренцевым морем! Даже в доме окна начинали внезапно дрожать, точно кто-то тряс их снаружи, стучась то робко, то смело.

Мы были одни. Я не мог насмотреться на Катю. Боже мой, как я стосковался по ней! Я все забыл! Я забыл, например, как она убирает волосы на ночь – заплетает косички. Теперь волосы отрасли еще мало, и косички вышли коротенькие, смешные. Но все-таки она заплела их, открыв маленькие, красивые уши, которые я тоже забыл.

Опять мы говорили, теперь шепотом, и совсем о другом – после того, как долго молчали. Это другое было Ромашов.

Не помню, где я читал о палимпсестах, то есть старинных пергаментах, с которых позднейшие писцы стирали текст и писали счета и расписки, но через много лет ученые открывали первоначальный текст, иногда принадлежавший перу гениальных поэтов.

Это было похоже на палимпсест, когда Катя рассказала мне, что, по словам Ромашова, произошло в осиновой роще, а затем я, как резинкой, стер эту ложь и под ней проступила правда. Я понял и объяснил ей тот сложный, подлый ход в его подлой игре, который он сделал дважды – сперва для того, чтобы показать Кате, что он спас меня, а потом – чтобы доказать мне, что он спас Катю.

Слово в слово я передал ей наш последний разговор на Собачьей Площадке, и Катя была поражена признанием Ромашова – признанием, объяснившим мои неудачи и раскрывшим загадки, которые всегда тяготили ее.

– И ты все записал?

– Да. Изложил, как в протоколе, и заставил его подписаться.

Я повторял его рассказ о том, как всю жизнь он следил за мной, мучаясь от зависти, со школьных лет тяготившей его пустую, беспокойную душу. Но о великолепном Катином портрете над его столом я ничего не сказал. Я не сказал, потому что эта любовь была оскорбительна для нее.

Она слушала меня, и у нее было мрачное лицо, а глаза горели, горели… Она взяла мою руку и крепко прижала к груди. Она была бледна от волнения. Она ненавидела Ромашова вдвое и втрое, может быть, за то, о чем я не хотел говорить. А для меня он был далек и ничтожен, и мне было весело думать, что я победил его…

Все еще спрашивал толстый доктор, дают ли «добро», и по-прежнему не давали «добро», потому что по-прежнему не унималась, рвалась, рассыпалась снежным зарядом пурга. И к нам заглянула она на Рыбачий и к немцам, гоня волну на их суда, спрятавшиеся в норвежских фиордах. Не дают «добро», закрыт порт, шторм девять баллов.

Спит жена, положив под щеку ладонь, красивая и умная, которая, не знаю за что, навсегда полюбила меня. Она спит, и можно долго смотреть на нее и думать, что мы одни и что хотя скоро кончится эта недолгая счастливая ночь, а все-таки мы отняли ее у этой дикой пурги, которая ходит-гуляет над миром.

Мне нужно было вставать в шестом часу, я упросил Катю, чтобы она позволила мне не будить ее, и мы даже простились накануне. Но, когда я открыл глаза, она уже мыла посуду, в халатике, и прислоняла мокрые тарелки к камину. Она знала, где я служу, но мы не говорили об этом. Только когда я заторопился и встал, оставив недопитый стакан, она спросила, как бывало прежде, беру ли я с собой парашют. Я сказал, что беру.

Мы вышли с толстым доктором. Пурга улеглась, и весь город был в длинных, протянувшихся вдоль дорог, круто срезанных снежных дюнах.

Глава 4. Прощальные письма

Уходя, я отдал Кате прощальные письма капитана. Когда-то в Энске, в Соборном саду, я так же оставил ее одну за чтением письма, которое мы с тетей Дашей нашли в сумке утонувшего почтальона. Я стоял тогда под башней старца Мартына, и мне становилось холодно, когда мысленно вместе с Катей я читал строчку за строчкой.

Теперь я мог увидеть ее лишь через несколько дней. Но все равно, мы снова читали вместе, я знал, что Катя чувствует мое дыхание за своими плечами. Вот эти письма.

1

Санкт-Петербург. Главное Гидрографическое управление. Капитану первого ранта П.С.Соколову.

Дорогой мой Петр Сергеевич!

Надеюсь, что это письмо дойдет до вас. Я пишу его в ту минуту, когда наше путешествие подходит к концу, и, к сожалению, заканчиваю его в одиночестве. Не думаю, чтоб кто-нибудь на свете мог справиться с тем, что пришлось перенести нам. Все мои товарищи погибли один за другим, а разведывательная партия, которую я послал в Гальчиху, не вернулась.

Я оставляю Машу и вашу крестницу в тяжелом положении. Если бы я знал, что они обеспечены, то не очень терзался бы, покидая сей мир, потому что чувствую, что нашей родине не приходится нас стыдиться. У нас была большая неудача, но мы исправили ее, вернувшись к открытой нами земле и изучив ее, сколько в наших силах.

Мои последние мысли – о жене и ребенке. Очень хочется, чтобы у дочки была удача в жизни. Помогите им, как вы помогали мне. Умирая, я с глубокой благодарностью думаю о вас и о моих лучших годах молодости, когда я работал под вашим руководством.

Обнимаю вас. Иван Татаринов.

2

Его Превосходительству Начальнику Главного

Гидрографического управления

Начальника экспедиции на судне «Св. Мария»

И.Л.Татаринова

Рапорт

Настоящим имею честь довести до сведения Главного Гидрографического управления нижеследующее:

1915 года, марта месяца 16 дня, в широте, обсервированной 79°08’30», и в долготе от Гринвича 89°55’00», с борта дрейфующего судна «Св. Мария» при хорошей видимости и ясном небе была замечена на восток от судна неизвестная обширная земля с высокими горами и ледниками. На нахождение земли в этом районе и раньше указывали некоторые признаки: так, еще в августе 1912 года мы видели большие стаи гусей, летевших с севера курсом норд-норд-ост – зюйд-зюйд-вест. В начале апреля 1913 года мы видели на норд-остовом горизонте резкую серебристую полоску и над нею очень странные по форме облака, похожие на туман, окутавший далекие горы.

Открытие земли, тянущейся в меридиональном направлении, дало нам надежду покинуть судно при первом благоприятном случае, чтобы, выйдя на сушу, следовать вдоль ее берегов по направлению Таймырского полуострова и дальше, до первых сибирских поселений в устьях реки Хатанги или Енисея, смотря по обстоятельствам. В это время направление нашего дрейфа не оставляло сомнений. Судно двигалось вместе со льдом генеральным курсом норд 7° к весту. Даже в случае изменения этого курса на более западный, то есть параллельно движению нансеновского «Фрама», мы не могли выйти изо льдов раньше осени 1916 года, а провизии имели только до лета 1915 года.

После многочисленных затруднений, не имеющих отношения к существу настоящего рапорта, нам удалось 23 мая 1915 года выйти на берег вновь открытой земли в широте 81°09′ и долготе 58°36′. Это был покрытый льдом остров, обозначенный на приложенной к сему рапорту карте под литерой А. Только через пять дней нам удалось достичь второго, огромного острова, одного из трех или четырех, составляющих новооткрытую землю. Определенный мною астрономический пункт на выдающемся мысе этого острова, обозначенного литерой Г, дал координаты 80°26’30» и 92°08’00».

Двигаясь к югу вдоль берегов этой неизвестной земли, я исследовал ее берега между 81—й и 79—й нордовыми параллелями. В северной части берег представляет собой довольно низменную землю, частично покрытую обширным ледником. Дальше к югу он становится более высоким и свободен ото льда. Здесь мы нашли плавник. В широте 80° обнаружен широкий пролив или залив, идущий от пункта под литерой С в OSO направлении.

Начиная от пункта под литерой Ф, берег круто поворачивает в зюйд-зюйд-вестовом направлении. Я намеревался исследовать южный берег вновь открытой земли, но в это время было уже решено двигаться вдоль берега Харитона Лаптева по направлению к Енисею.

Доводя до сведения Управления о сделанных мною открытиях, считаю необходимым отметить, что определения долгот считаю не вполне надежными, так как судовые хронометры, несмотря на тщательный уход, не имели поправки времени в течение более двух лет.

Иван Татаринов.

При сем: 1. Заверенная копия вахтенного журнала судна «Св. Мария».

2. Копия хронометрического журнала.

3. Холщовая тетрадь с вычислениями и данными съемки.

4. Карта заснятой местности.

18 июня 1915 года.

Лагерь на острове 4 в Русском Архипелаге.

3

Дорогая Маша!

Боюсь, что с нами кончено, и у меня нет надежды даже на то, что ты когда-нибудь прочтешь эти строки. Мы больше не можем идти, мерзнем на ходу, на привалах, даже за едой никак не согреться. Ноги очень плохи особенно правая, и я даже не знаю, как и когда я ее отморозил. По привычке, я пишу еще «мы», хотя вот уже три дня, как бедный Колпаков умер. И я не могу даже похоронить его – пурга! Четыре дня пурги – оказалось, что для нас это слишком много.

Скоро моя очередь, но я совершенно не боюсь смерти, очевидно потому, что сделал больше, чем в моих силах, чтобы остаться жить.

Я очень виноват перед тобой, и эта мысль – самая тяжелая, хотя и другие не многим легче.

Сколько беспокойства, сколько горя перенесла ты за эти годы – и вот еще одно, самое большое. Но не считай себя связанной на всю жизнь и, если встретишь человека, с которым будешь счастлива, помни, что я этого желаю. Так скажи и Нине Капитоновне. Обнимаю ее и прошу помочь тебе, сколько в ее силах, особенно насчет Кати.

У нас было очень тяжелое путешествие, но мы хорошо держались и, вероятно, справились бы с нашей задачей, если бы не задержались со снаряжением и если бы, то снаряжение не было таким плохим.

Дорогая моя Машенька, как-то вы будете жить без меня! И Катя, Катя! Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти последние часы моей жизни не хочу называть его. Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам, и горько мне думать о всех делах, которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы не мешали. Что делать? Одно утешение – что моими трудами открыты и присоединены к России новые обширные земли. Трудно мне оторваться от этого письма, от последнего разговора с тобой, дорогая Маша. Береги дочку да смотри, чтобы она не ленилась. Это – моя черта, я всегда был ленив и слишком доверчив.

Катя, доченька моя! Узнаешь ли ты когда-нибудь, как много я думал о тебе и как мне хотелось еще хоть разок взглянуть на тебя перед смертью!

Но хватит. Руки зябнут, а мне еще писать и писать. Обнимаю вас. Ваш навеки.

Глава 5. Последняя страница

Мне не хотелось, чтобы Катя оставалась в комнате доктора, тем более, что это была комната даже и не доктора, а одного погибшего командира. Вещи и мебель принадлежали ему. Вдруг остановившаяся жизнь была видна во всем – в робких, неоконченных акварелях, изображавших виды Полярного и симметрически висевших на стенах, в аккуратной стопочке специальных книг, в фотографиях, которых здесь было очень много – все девушка с длинными косами, в украинском костюме, и она же постарше, с голым толстым младенцем на руках.

Разные, совершенно ненужные мысли сами собой рождаются в подобных комнатах, и женщине, у которой муж служит в авиации, не всегда легко прогнать подобные мысли. Но Катя решила остаться.

– Что ж такого! – сказала она. – Это самая обыкновенная вещь.

Я не настаивал, тем более, что мог приезжать в Полярное сравнительно редко, и мне было приятно знать, что Катя живет подле доктора Ивана Ивановича и видит его каждый день. Сразу же она стала работать – сперва в госпитале медицинской сестрой, а потом в Старом Полярном, где у доктора был амбулаторный прием. Когда через две недели я опять приехал, она была уже полна интересами своей новой жизни. Удивительно быстро вошла она в эту жизнь.

Из этих мест уходили суда, чтобы на дальних и ближних морских дорогах встречать союзные и топить германские конвои, и все, что происходило в городке, так или иначе было связано с этой борьбой. Любимых командиров знали по именам. Впрочем, многих из них давно уже знает по именам весь Советский Союз.

Необычайная близость тыла и фронта, поразившая меня в Н., здесь была еще заметнее, потому что сама жизнь в Полярном была гораздо сложнее и богаче. Не «случалась» эта жизнь, а шла – по всему было видно, что люди, от командующего до любого краснофлотца, прочно расположились среди этих диких скал и будут воевать до победы. Именно потому, что это было ровное напряжение, оно и проникало так глубоко в любую мелочь повседневного существования.

Вспоминая зиму 1942 – 1943 года в Полярном, я вижу, что это была едва ли не самая счастливая семейная зима в нашей жизни. Это может показаться странным, если представить себе, что почти через день я летал на бомбежку германских судов. Но одно было летать, не зная, что с Катей, и совершенно другое – зная, что она в Полярном, жива и здорова и что на днях я увижу ее разливающей чай за столом. Зеленый шелковый абажур, к которому были приколоты чертики, искусно вырезанные Иваном Ивановичем из плотной бумаги, висел над этим столом, и все, что радовало нас с Катей в ту памятную зиму, рисуется мне в светлом кругу, очерченном границами зеленого абажура, а все, что заботило и огорчало, прячется в далеких, темных углах.

Я помню наши вечера, когда после долгих, напрасных попыток связаться с доктором я ловил первый попавшийся катер, являлся в Полярное, и друзья, как бы ни было поздно, собирались в этом светлом кругу. Что ночь, и днем – ночь!

Толстый доктор-едок выползал из своей комнаты в огромной шубе-кухлянке и занимал за столом если не наиболее видное, то, во всяком случае, наиболее шумное место. Самый его вид нетерпеливого ожидания чего-то хорошего или хотя бы веселого, казалось, производил шум. Даже когда он молчал, слышно было, как он пыхтит, жует или просто громко дышит.

За ним – если считать по шуму – очевидно, следовал я. В самом деле, никогда я еще так много не говорил, не пил, не смеялся! Как будто чувство, которое овладело мною, когда я увидел Катю, так и осталось в душе – все летело, летело куда-то… Куда? Кто знает! Я верил, что к счастью. Что касается доктора Ивана Иваныча, который чувствовал себя совсем больным после гибели сына, то и он оживал на наших вечерах и все чаще цитировал – главным образом по поводу международных проблем – своего любимого автора Козьму Пруткова.

Наконец на последнее место – если считать по шуму – нужно поставить моего штурмана, который вообще не говорил ни слова, а только задумчиво сдвигал брови и, вынув трубку изо рта, выпускал шары дыма. Я любил его – кажется, я уже упоминал об этом – за то, что он был превосходным штурманом и любил меня – черта, которая всегда нравилась мне в людях.

А Катя хозяйничала. Как у нее получалось, что это наш дом, что мы принимаем гостей и от души стараемся, чтобы они были сыты и пьяны, не знаю. Но получалось.

Конечно, не было бы этих вечеров, этого счастья встреч с Катей, когда на утро она провожала меня и робкое, молодое солнце, похожее на детский воздушный шар, солнце начала полярного дня, как будто нарочно для нас поднималось над линией сопок… не было бы этого душевного подъема или он был бы совершенно другим, если бы радио каждую ночь не приносило известий о наших победах. Это был общий подъем, который с одинаково нарастающей силой чувствовался не только здесь, на Севере, где был крайний правый фланг войны и где на диком, срывающемся в воду утесе стоял последний солдат сухопутного фронта, но и на любом участке этого фронта.

Уже отгремели последние выстрелы в Сталинграде, черные от копоти бойцы вылезли из водосточных люков и, щурясь от света, от снега, смотрели на испепеленный отвоеванный город, – среди гранитных сопок Полярного гулко отозвалось эхо этой великой победы. Кажется, мы сделали все возможное, чтобы оно покатилось и дальше – вдоль берегов Норвегии, туда, где осторожно крадутся от чужой страны к чужой стране немецкие караваны, туда, где они выгружают чужое оружие и берут на борт чужую руду и везут, везут ее в настороженной, полной загадочных шумов ночи Баренцева моря…

Все свободное время мы – доктор, Катя и я – тратили на изучение и подбор материалов экспедиции «Св. Марии».

Не знаю, что было сложнее – проявить фотопленку или прочитать документы экспедиции. Как известно, снимок с годами слабеет или покрывается вуалью – недаром на футлярах всегда указывается срок, после которого фабрика не ручается за отчетливость изображения. Этот срок для пленки «Св. Марии» кончился в феврале 1914 года. Кроме того, металлические футляры были полны воды, пленки промокли насквозь и, очевидно, годами находились в таком состоянии. Лучшие фотографы Северного флота объявили, что это «безнадежная затея» и что если бы даже они (фотографы) были божественного происхождения, то и в этом случае им не удалось бы проявить эту пленку. Я убедил их. В результате из ста двенадцати снимков, просушенных с бесконечными предосторожностями, около пятидесяти были признаны «достойными дальнейшей работы». После многократного копирования удалось получить двадцать два совершенно отчетливых снимка.

В свое время я прочитал дневники штурмана Климова, исписанные мелким, неразборчивым, небрежным почерком, залитые тюленьим жиром. Но все же это были отдельные странички в двух переплетенных тетрадках. Документы же Татаринова, кроме прощальных писем, сохранившихся лучше других бумаг, были найдены в виде плотно слежавшейся бумажной массы, и превратить ее в хронометрический или вахтенный журнал, в карты и данные съемки своими силами я, конечно, не мог. Это также было сделано в специальной лаборатории, под руководством опытного человека. В этой книге не найдется места для подробного рассказа о том, что было прочтено в холщовой тетради, о которой капитан Татаринов упоминает, перечисляя приложения. Скажу только, что он успел сделать выводы из своих наблюдений и что формулы, предложенные им, позволяют вычислить скорость и направление движения льдов в любом районе Северного Ледовитого океана. Это кажется почти невероятным, если вспомнить, что сравнительно короткий дрейф «Св. Марии» проходил по местам, которые, казалось бы, не дают данных для таких широких итогов. Но для гениального прозрения иногда нужны немногие факты.

«Ты прочел жизнь капитана Татаринова, – так говорил я себе, – но последняя ее страница осталась закрытой».

«Еще ничего не кончилось, – так я отвечал. – Кто знает, быть может, придет время, когда мне удастся открыть и прочесть эту страницу». Время пришло. Я прочел ее – и она оказалась бессмертной.

Глава 6. Возвращение

Летом 1944 года я получил отпуск, и мы с Катей решили провести три недели в Москве, а четвертую в Энске – навестить стариков.

Мы приехали 17 июля – памятная дата! В этот день через Москву прошли пленные немцы.

У нас были легкие чемоданы, мы решили доехать до центра на метро – и, выйдя из Аэропорта, добрых два часа не могли перейти дорогу. Сперва мы стояли, потом, утомившись, сели на чемоданы, потом снова встали. А они все шли. Уже их хорошо бритые, с жалкими надменными лицами, в высоких картузах, в кителях с «грудью» генералы, среди которых было несколько знаменитых мучителей и убийц, находились, должно быть, у Крымского моста, а солдаты все шли, ковыляли – кто рваный и босой, а кто в шинели нараспашку.

С интересом и отвращением смотрел я на них. Как многие летчики-бомбардировщики, за всю войну я вообще ни разу не видел врага, разве что пикируя на цель, – позиция, с которой не много увидишь! Теперь «повезло» – сразу пятьдесят семь тысяч шестьсот врагов, по двадцати в шеренге, прошли передо мной, одни дивясь на Москву, которая была особенно хороша в этот сияющий день, другие потупившись, глядя под ноги равнодушно-угрюмо.

Это были разные люди, с разной судьбой. Но однообразно-чужим, бесконечно далеким от нас был каждый их взгляд, каждое движение.

Я посмотрел на Катю. Она стояла, прижав сумочку к груди, волновалась. Потом вдруг крепко поцеловала меня. Я спросил:

– Поблагодарила?

И она ответила очень серьезно:

– Да.

У нас было много денег, и мы сняли самый лучший номер в гостинице «Москва» – роскошный, с зеркалами, картинами и роялем.

Сперва нам было немного страшновато. Но оказалось, что к зеркалам, коврам, потолку, на котором были нарисованы цветы и амуры, совсем нетрудно привыкнуть. Нам было очень хорошо в этом номере, просторно и чертовски уютно.

Конечно, Кораблев явился в день приезда – нарядный, с аккуратно закрученными усами, в свободной вышитой белой рубашке, которая очень шла к нему и делала похожим на какого-то великого русского художника – но на какого, мы с Катей забыли.

Он был в Москве, когда летом 1942 года я стучался в его лохматую, обитую войлоком дверь. Он был в Москве и чуть не сошел с ума, вернувшись домой и найдя письмо, в котором я сообщал, что еду в Ярославль за Катей.

– Как это вам понравится! За Катей, которую я накануне провожал в милицию, потому что ее не хотели прописывать на Сивцевом-Вражке!

– Не беда, дорогой Иван Павлыч, – сказал я, – все хорошо, что хорошо кончается. В то лето я был не очень счастлив, и мне даже нравится, что мы встретились теперь, когда все действительно кончается хорошо. Я был черен, худ и дик, а теперь вы видите перед собой нормального, веселого человека. Но расскажите же о себе! Что вы делаете? Как живете?

Иван Павлыч никогда не умел рассказывать о себе. Зато мы узнали много интересного о школе на Садово Триумфальной, в которой некогда произошли такие важные события в моей и Катиной жизни. Мы кончили школу, с каждым годом она уходила все дальше от нас, и уже начинало казаться странным, что это были мы – пылкие дети, которым жизнь представлялась такою преувеличенно сложной. А для Ивана Павлыча школа все продолжалась. Каждый день он не торопясь расчесывал перед зеркалом усы, брал палочку и шел на урок, и новые мальчики, как под лучом прожектора, проходили перед его строгим, любящим, внимательным взглядом. О, этот взгляд! Я вспомнил Гришку Фабера, который утверждал, что «взгляд – все» и что с таким взглядом он бы «в два счета сделал в театре карьеру».

– Иван Павлыч, где он?

– Гриша в провинции, – сказал Иван Павлыч, – в Саратове. Я давно не видел его. Кажется, он стал хорошим актером.

– Он и был хорошим. Мне всегда нравилась его игра. Немного орал, но что за беда! Зато не пропадало ни слова.

Мы перебрали весь класс – грустно и весело было вспоминать старых друзей, которых по всей стране раскидала жизнь. Таня Величко строит дома в Сталинграде. Шура Кочнев – полковник артиллерии и недавно был упомянут в приказе. Но о многих и Иван Павлыч ничего не знал – время как будто прошло мимо них, и они остались в памяти мальчиками и девочками семнадцати лет.

Так-то мы сидели и разговаривали, и уже раза три позвонил профессор Валентин Николаевич Жуков и был обруган, даром что профессор, за то, что не приходит, ссылаясь на какую-то очередную затею со змеями или гибридами черно-бурых лисиц.

Наконец он явился и застыл на пороге, задумчиво положив палец на нос. Ему, видите ли, почудилось, что он попал в чужой номер!

– Ну, профессор, заходи, заходи, – сказал я ему.

И он побежал ко мне, хохоча, а за ним в дверях появилась высокая, полная белокурая дама, которую, если не ошибаюсь, когда-то звали Кирен.

Конечно, прежде всего, я был подвергнут допросу, перекрестному, потому что слева меня допрашивал Валя, а справа – Кирен. Почему, каким образом и на каком основании, взломав чужую квартиру, обойдя комнаты, обнаружив, что Катя живет у профессора В.Н.Жукова, я не нашел ничего лучшего, как оставить записку, совершенно бессмысленную, потому что в ней не было указано ни где меня искать, ни долго ли я пробуду в Москве.

– Дубина, это была ее постель, – сказал Валя, – а в ногах лежало ее платье! Боже мой, да разве ты не догадался, что только женская рука могла навести у меня такой порядок?

– Нет, в том, что женская, – сказал я, – у меня не было ни малейших сомнений.

Кира захохотала, кажется, добродушно, а Валя сделал мне большие глаза. Очевидно, тень загадочной Женьки Колпакчи с разными глазами еще бродила в этом семейном доме.

Женщины ушли в соседнюю комнату. Кирен кормила своего четвертого, так что, нужно полагать, у них нашлось о чем поболтать.

А мы заговорили о войне. Во многом уже были видны признаки ее окончания, и Валя с Иваном Павлычем слушали меня с таким выражением, как будто именно мне предстояло в ближайшем будущем отдать командующему последний рапорт о том, что нашими войсками занят город Берлин: Валя спросил, почему мы не форсируем Вислу, и от души огорчился, когда я ответил, что не знаю. Что касается Севера, если судить по его вопросам, я командовал не эскадрильей, а фронтом.

Потом Иван Павлыч заговорил о капитане Татаринове, и, немного понизив голос, чтобы не услышала Катя, я рассказал некоторые подробности, о которых не упоминалось в печати. Недалеко от палатки капитана, в узкой расщелине скалы, были найдены могилы матросов – трупы были положены прямо на землю и завалены большими камнями. Медведи и песцы растащили и перемешали кости – один череп был найден в трех километрах от лагеря, в соседней ложбине. Очевидно, последние дни капитан провел в одном спальном мешке с поваром Колпаковым, который умер раньше него. На письме к Марии Васильевне было написано сперва: «Моей жене», а потом исправлено: «Моей вдове». Под правой рукой капитана было найдено обручальное кольцо с инициалами М.Т. на внутренней стороне ободка.

Я вынул из чемодана и показал золотой медальон в виде сердечка. На одной стороне был миниатюрный портрет Марии Васильевны, а на другой – прядь черных волос, и, отойдя к окну, Иван Павлыч надел очки и долго рассматривал медальон. Так долго рассматривал он, вытирал платочком усы и снова рассматривал, что, в конце концов, мы с Валей подошли к нему и, обняв с обеих сторон, повели и посадили в кресло.

– Но Катя так похожа, боже мой! – сказал он, вздохнув. – В декабре будет семнадцать лет. Трудно поверить.

Он попросил меня познать Катю и рассказал ей, что весной ездил на кладбище, посадил цветы и нанял сторожа покрасить решетку.

До ночи сидели у нас друзья, и Кира уже успела съездить на Сивцев-Вражек покормить младшего и вернулась со старшей – той самой, которая в будущем подавала надежды стать знаменитой артисткой. Во всяком случае, по мнению Кириной мамы, покойная Варвара Рабинович со всей своей знаменитой школой «не годилась в подметки» этой девочке, которая еще в грудном возрасте умела великолепно «брать голос в маску», а теперь читала Пушкина не хуже знаменитого Степаняна.

Валя много и не так скучно, как всегда, рассказывал о своих зверях – между прочим, о борьбе с грызунами в траншеях. Я спросил, удалось ли ему, в конце концов, доказать, что у змей от возраста меняется кровь, или это так и осталось в науке загадкой. Он засмеялся и сказал, что да, удалось.

Это был превосходный день в Москве, начавшийся с того, что больше двух часов мы ждали, пока пленные немцы пройдут мимо нас, – лучше он начаться не мог! Это был день, когда вдруг сверкнуло в душе и осталось навеки ослепительное сознание победы. Еще она не была напечатана черными буквами на газетном листе, еще многие должны были отдать за нее жизнь, но уже она была ясно видна в том неуловимом «чувстве возвращения», которое было, казалось, разлито повсюду. Жизнь возвращалась на старые места, война сделала их совсем другими, и странным, молодым ощущением столкновения нового и старого была полна Москва лета 1944 года.

А вечером был салют. Позывные «важного сообщения» прозвенели без четверти одиннадцать, и Валя сказал, что нужно немедленно бежать на двенадцатый этаж. Лифт был полон, и мы пошли пешком – совершенно напрасно, потому что дорогой выяснилось, что на двенадцатый этаж нельзя попасть иначе, как лифтом. Но мы каким-то образом все же добрались, и великолепная вечерняя Москва открылась передо мной, стеснив сердце горячим и острым волнением. Мы с Катей переглянулись улыбаясь. Взявшись за руки, мы стояли у какой-то стены. Как бы не торопясь, озарялось багровыми вспышками спокойное небо, а потом прямо над нами быстро летели вверх и медленно вниз пестрые цветные огни.

Глава 7. Два разговора

Два дела было у меня в Москве. Первое – доклад в Географическом обществе о том, как мы нашли экспедицию «Св. Марии», и второе – разговор со следователем о Ромашове. Как ни странно, эти дела были связаны между собой, потому что еще из Н. я послал в прокуратуру копию моего объяснения с Ромашовым на Собачьей Площадке.

Начну со второго.

Осенью 1943 года Ромашов был осужден на десять лет – я узнал об этом от работника Особого отдела на Н., который снимал с меня допрос, когда в Москве разбиралось дело. Теперь оно, не знаю почему, было передано в гражданские инстанции и пересматривалось – тоже не знаю почему. Незадолго до моего отъезда из Н. мне сообщили, что в Москве следствие потребует от меня каких-то дополнительных данных.

Все это было неприятно и скучно, и, вспоминая еще дорогой, что мне придется снова войти в утомительную и сложную атмосферу этого дела, я немного расстраивался – отпуск был бы так хорош без него!

На второй день приезда я доложил, что явился, и был немедленно приглашен к следователю, который вел дело Ромашова…

Приемная была общая – полутемный зал, перегороженный деревянным барьером. Широкие старинные скамьи стояли вдоль стен, и самые разные люди – старики, девушки, какие-то военные без погон – сидели на них, дожидаясь допроса.

Я нашел кабинет моего следователя – на двери значилась его странная фамилия: Веселаго – и, так как было еще рановато, занялся перестановкой флажков на карте, висевшей в приемной. Карта была недурна, но флажки далеко отставали от линии фронта.

Знакомый голос оторвал меня от этого занятия – такой знакомый, круглый, солидный голос, что на одно мгновение я почувствовал себя плохо одетым мальчиком, грязным, с большой заплатой на штанах.

Голос спросил:

– Можно?

Очевидно, было еще нельзя, потому что, приоткрыв дверь к следователю, Николай Антоныч закрыл ее и сел на скамью с немного оскорбленным видом. Я встретил его в последний раз в метро летом 1942 года – таков он был и сейчас: величественный и снисходительно-важный.

Насвистывая, я переставлял флажки на Втором Прибалтийском фронте. Прошло семнадцать лет с тех пор, как я сказал ему: «Я найду экспедицию, и тогда посмотрим, кто из нас прав». Знает ли он, что я нашел экспедицию? Без сомнения. Но он не знает – в печати об этом не появилось ни слова – о том, что среди бумаг капитана Татаринова обнаружены бесспорные, неопровержимые доказательства моей правоты…

Он сидел, опустив голову, опираясь руками о палку. Потом посмотрел на меня, и невольное быстрое движение пробежало по бледному большому лицу; «Узнал», – подумал я весело. Он узнал – и отвел глаза.

…Это была минута, когда он обдумывал, как держаться со мной. Сложная задача! Очевидно, он успешно решил ее, потому что вдруг встал и смело подошел ко мне, коснувшись рукой шляпы.

– Если не ошибаюсь, товарищ Григорьев?

– Да.

Кажется, впервые в жизни я с таким трудом произнес это короткое слово. Но и у меня была минута, когда я решил, как нужно держаться с ним.

– Вижу, что время не прошло даром для вас, – глядя на мои орденские ленточки, продолжал он. – Откуда же сейчас? На каком фронте защищаете нас, скромных работников тыла?

– На Крайнем Севере.

– Надолго в Москву?

– В отпуск, на три недели.

– И принуждены терять драгоценные часы в этой приемной? Впрочем, это наш гражданский долг, – прибавил он с почтительным выражением. – Я полагаю, что вы, как и я, вызваны по делу Ромашова?

– Да.

Он помолчал. Ох, как было мне знакомо, как еще в детстве я ненавидел это мнимо значительное молчание!

– Не человек, а воплощенное зло, – наконец сказал он. – Я считаю, что общество должно освободиться от него – и как можно скорее.

Если бы я был художником, я бы залюбовался этим зрелищем эпического лицемерия. Но я был обыкновенным человеком, и мне захотелось сказать ему, что если бы общество своевременно освободилось от Николая Антоныча Татаринова, ему (обществу) не пришлось бы возиться с Ромашовым.

Я промолчал.

Ни слова еще не было сказано об экспедиции «Св. Марии», но я знал Николая Антоныча: он подошел, потому что боялся меня.

– Я слышал, – начал он осторожно, – что вам удалось довести до конца свое начинание, и хочу от души поблагодарить вас за то, что вы положили на него так много труда. Впрочем, я рассчитываю сделать это публично.

Это значило, что он придет на мой доклад и сделает вид, что мы всю жизнь были друзьями. Он предлагал мне мир. Очень хорошо! Нужно сделать вид, что я его принимаю.

– Да, кажется, кое-что удалось.

Больше я ничего не сказал. Но даже легкая краска появилась на полных бледных щеках – так он оживился. Все прошло и забыто, он теперь влиятельный человек, почему бы мне не наладить с ним отношения? Вероятно, я стал другим – в самом деле, разве жизнь не меняет людей? Я стал таким, как он, – у меня ордена, удача, и он может по себе, по своим удачам судить обо мне.

– …Событие, о котором в другое время заговорил бы весь мир, – продолжал он, – и прах национального героя, каковым по заслугам признан мой брат, был бы торжественно доставлен в столицу и предан погребенью при огромном стечении народа.

Я отвечал, что прах капитана Татаринова покоится на берегу Енисейского залива и что он сам, вероятно, не пожелал бы для себя лучшей могилы.

– Без сомнения. Но я говорю о другом – о самой исключительности судьбы его. О том, что забвение как бы шло за ним по пятам и если бы не мы, – он сказал: «мы», – едва ли хоть один человек на земле знал бы, кто он таков и что он сделал для родины и науки.

Это было слишком, и я чуть не сказал ему дерзость. Но в эту минуту дверь открылась, и какая-то девушка, выйдя от следователя, пригласила меня к нему.

Мне все время казалось, что если бы следователь, или следовательница (потому что это была женщина) не была такой молодой и красивой, она не допрашивала бы меня так подчеркнуто сухо. Но потом моя история увлекла ее, и она совершенно оставила свой официозный тон.

– Вам известно, товарищ Григорьев, – так она начала, когда я сообщил ей свой возраст, профессию, был ли я под судом и т.д., – по какому делу я вызвала вас?

Я отвечал, что известно.

– В свое время вы дали показания. – Очевидно, она имела в виду допрос в Н. – В них есть неясности, о которых мне, прежде всего, необходимо поговорить с вами.

Я сказал:

– К вашим услугам.

– Вот, например.

Она прочитала несколько мест, в которых я дословно передал наш разговор с Ромашовым на Собачьей Площадке.

– Выходит, что когда Ромашов писал на вас заявление, он был как бы орудием в руках другого лица.

– Другое лицо названо, – сказал я. – Это Николай Антоныч Татаринов, который дожидается у вас в приемной. Кто из них был орудием, а кто руками

– этого я сказать не могу. Мне кажется, что решение подобного вопроса является не моей, а вашей задачей.

Я рассердился, может быть, потому, что донос Ромашова она почтительно назвала заявлением.

– Так вот, остается неясным, какую же цель мог преследовать профессор Татаринов, пытаясь сорвать поисковую партию? Ведь он сам является ученым-полярником, и, казалось бы, розыски его пропавшего брата должны были встретить самое горячее сочувствие с его стороны.

Я отвечал, что профессор Татаринов мог преследовать несколько целей. Прежде всего, он боялся, что успешные поиски остатков экспедиции «Св. Марии» подтвердят мои обвинения. Затем, он не является ученым-полярником, а представляет собою тип лжеученого, построившего свою карьеру на книгах, посвященных истории экспедиции «Св. Марии». Поэтому всякая конкуренция, естественно, задевала его жизненные интересы.

– А у вас были серьезные основания надеяться, что розыски подтвердят ваши обвинения?

Я отвечал, что были. Но этот вопрос теперь не подлежит обсуждению, потому что я нашел остатки экспедиции и среди них – прямые доказательства, которые намерен огласить публично.

Именно после этого ответа моя следовательница стала быстро съезжать с официального тона.

– Как нашли? – спросила она с искренним изумлением. – Ведь это же было давно. Лет двадцать тому назад или даже больше?

– Двадцать девять.

– Но что же может сохраниться через двадцать девять лет?

– Очень многое, – отвечал я.

– И самого капитана нашли?

– Да.

– И он жив?

– Ну, что вы конечно нет! Можно точно сказать, когда он погиб – между восемнадцатым и двадцать вторым июня тысяча девятьсот пятнадцатого года.

– Ну, расскажите.

Конечно, я не мог рассказать ей все. Но долго ждал приема профессор Татаринов, и, должно быть, многое успел он перебрать в памяти и обо многом переговорить наедине с собой, прежде чем занял мое место у стола этой красивой любознательной женщины.

И о том, что подлежит суду, и о том, что не подлежит суду за давностью преступления, рассказал я ей. Старая история! Но старые истории долго живут, гораздо дольше, чем это кажется с первого взгляда.

Она слушала меня, и хотя это был по-прежнему следователь, но следователь, который вместе со мной разбирал письма, некогда занесенные на двор половодьем, и вместе со мной делал выписки из полярных путешествий, и вместе со мной перебрасывал учителей, врачей, партработников в глухие ненецкие районы. Дневники штурмана Климова были уже прочитаны, и старый латунный багор найден – последний штрих, так мне казалось тогда, в стройной картине доказательств. Но вот я дошел до войны и замолчал, потому что беспредельная панорама всего, что мы пережили, открылась передо мной и в ее глубине лишь чуть-чуть светилась мысль, которая всю жизнь волновала меня. Это было трудно объяснить незнакомому человеку. Но я объяснил.

– Капитан Татаринов понимал все значение Северного морского пути для России, – сказал я, – и нет ничего случайного в том, что немцы пытались перерезать этот путь. Я был человеком войны, когда летел к месту гибели экспедиции «Св. Марии», и я нашел ее потому, что был человеком войны.

Глава 8. Доклад

На этот раз я не добивался чести выступить с докладом в Географическом обществе и не получал любезного приглашения представить свой доклад в письменном виде. Я дважды отказывался от выступления, потому что прошел лишь месяц с тех пор, как была опубликована замечательная статья профессора В. о научном наследстве «Св. Марии». Когда он сам позвонил мне, я согласился.

…Все пришли на этот доклад, даже Кирина мама. К сожалению, я не запомнил ту маленькую приветственную речь с цитатами из классиков, которою она встретила меня. Речь немного затянулась, и мне стало смешно, когда я увидел, с каким покорным отчаянием Валя слушал ее.

Кораблева я посадил в первом ряду, прямо напротив кафедры, – ведь я привык смотреть на него во время своих выступлений.

– Ну, Саня, – сказал он весело, – уговор. Я положу руку вот так, вниз ладонью, а ты говори и на нее посматривай! Стану похлопывать, значит волнуешься. Нет – значит нет.

– Иван Павлыч, дорогой.

Разумеется, я ничуть не волновался, хотя, в общем, это было довольно страшно. Я беспокоился лишь, придет ли на мой доклад Николай Антоныч.

Он пришел. Развешивая карты, я обернулся и увидел его в первом ряду, недалеко от Кораблева. Он сидел, положив ногу на ногу и глядя прямо перед собой с неподвижным выражением. Мне показалось, что он изменился за эти несколько дней: в лице его появилось что-то собачье, щеки обвисли над воротником была высоко видна морщинистая похудевшая шея.

Конечно, мне было очень приятно, когда председатель, старый, знаменитый географ, прежде чем предоставить мне слово, сам сказал несколько слов обо мне. Я даже пожалел, что у него такой тихий голос. Он сказал, что я «один из тех людей, с которыми тесно связана история освоения Арктики большевиками». Потом он сказал, что именно моему «талантливому упорству» советская арктическая наука обязана одной из своих интереснейших страниц, – и я тоже не стал возражать, тем более что в зале зааплодировали, и громче всех – Кирина мама.

Пожалуй, не стоило делать такого длинного вступления, посвященного истории Северного морского пути, хотя это была интересная история.

Я довольно плохо рассказал об этом – часто останавливался, забывал самые простые слова и вообще «мекал», как потом объявила Кира.

Но вот я перешел к нашему времени, обрисовал в общих чертах военное значение северной проблемы и остановился на исторической дате, когда товарищ Сталин заложил основание Северного флота.

В эту минуту где-то далеко, в темном конце прохода, мелькнула и скрылась моя Катя. Она была немного больна – простудилась – и обещала мне остаться дома. Но как это было хорошо, что она приехала, просто прекрасно! У меня сразу сделалось веселее на душе, и я стал говорить увереннее и тверже.

– Может быть, вам покажется странным, – сказал я, – что в дни войны я намерен доложить вам о старинной экспедиции, окончившейся около тридцати лет тому назад. Это – история. Но мы не забыли нашей истории, и возможно, что наша главная сила заключается именно в том, что война не отменила и не остановила ни одной из великих мыслей, которые преобразили нашу страну. Завоевание Севера советским народом принадлежит к числу этих мыслей.

Я запнулся, потому что мне захотелось рассказать, как мы с Ледковым осматривали Заполярье, но это было далеко от темы доклада, и не очень ловко я свернул на биографию капитана.

С непостижимым чувством я рассказывал о нем! Как будто не он, а я был этот мальчик, родившийся в бедной рыбачьей семье на берегу Азовского моря. Как будто не он, а я в юности ходил матросом на нефтеналивных судах между Батумом и Новороссийском. Как будто не он, а я выдержал экзамен на «морского прапорщика» и потом служил в Гидрографическом управлении, с гордым равнодушием перенося высокомерное непризнание офицерства. Как будто не он, а я делал заметки на полях нансеновских книг и гениальная мысль: «Лед сам решит задачу» была записана моей рукой. Как будто его история окончилась не поражением и безвестной смертью, а победой и счастьем. И друзья, и враги, и любовь повторились снова, но жизнь стала иной, и победили не враги, а друзья и любовь.

Я говорил и все с большей силой испытывал то чувство, которое не могу назвать иначе, как вдохновением. Как будто на далеком экране под открытым небом я увидел мертвую, засыпанную снегом шхуну. Мертвую ли? Нет, стучат, забивают досками световые люки, обшивают толем и войлоком потолки – готовятся к зимовке…

Моряки, стоявшие в проходе, расступились перед Катей, когда она шла к своему креслу, и я подумал, что это очень справедливо, что они так почтительно расступаются перед дочерью капитана Татаринова. Но она была еще и лучше всех – особенно в этом простом английском костюме. Она была лучше всех – и тоже каким-то образом участвовала в этом восторге, в этом вдохновении, с которыми я говорил о плавании «Св. Марии».

Но пора было переходить к научной историй дрейфа, и я начал ее с утверждения, что факты, которые были установлены экспедицией капитана Татаринова, до сих пор не потеряли своего значения. Так, на основании изучения дрейфа известный полярник профессор В. предположил существование неизвестного острова между 78—й и 80—й параллелями, и этот остров был открыт в 1935 году – и именно там, где В. определил его место. Постоянный дрейф, установленный Нансеном, был подтвержден путешествием капитана Татаринова, а формулы сравнительного движения льда и ветра представляют собой огромный вклад в русскую науку.

Движение интереса пробежало по аудитории, когда я стал рассказывать о том, как были проявлены фотопленки экспедиции, пролежавшие в земле около тридцати лет.

Свет погас, и на экране появился высокий человек в меховой шапке, в меховых сапогах, перетянутых под коленями ремешками. Он стоял, упрямо склонив голову, опершись на ружье, и мертвый медведь, сложив лапы, как котенок, лежал у его ног. Он как будто вошел в этот зал – сильная, бесстрашная душа, которой было нужно так мало!

Все встали, когда он появился на экране, и такое молчание, такая торжественная тишина воцарилась в зале, что никто не смел даже вздохнуть, не то что сказать хоть слово.

И в этой торжественной тишине я прочитал рапорт и прощальное письмо капитана:

– «…Горько мне думать о всех делах, которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы не мешали. Что делать? Одно утешение – что моими трудами открыты и присоединены к России новые обширные земли…»

– Но в этом письме, – продолжал я, когда все селя, – есть еще одно место, на которое я должен обратить ваше внимание. Вот оно: «Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти последние часы моей жизни не хочу называть его. Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам…» Кто же этот человек, самого имени которого капитан не хотел называть перед смертью? Это о нем он писал в другом письме: «Можно смело сказать, что всеми своими неудачами мы обязаны только ему». О нем он писал: «Мы шли на риск, мы знали, что идем на риск, но мы не ждали такого удара». О нем он писал: «Главная неудача – ошибка, за которую приходится расплачиваться ежедневно, ежеминутно, – та, что снаряжение экспедиции я поручил Николаю…»

Николаю! Но мало ли Николаев на свете!

Конечно, на свете много Николаев, и даже в этой аудитории их было немало, но только один из них вдруг выпрямился, оглянулся, когда я громко назвал это имя, и палка, на которую он опирался, упала и покатилась. Ему подали палку.

– Не для того я хочу сегодня полностью назвать это имя, чтобы решить старый спор между мною и этим человеком. Наш спор давно решен – самой жизнью. Но в своих статьях он продолжает утверждать, что всегда был благодетелем капитана Татаринова и что даже самая мысль «пройти по стопам Норденшельда», как он пишет, принадлежит ему. Он так уверен в себе, что имел смелость явиться на мой доклад и сейчас находится в этом зале.

Шепот пробежал по рядам, потом стало тихо, потом снова шепот. Председатель позвонил в колокольчик.

– Странная судьба! До сих пор он действительно ни разу не был назван полностью – имя, отчество и фамилия. Но среди прощальных писем капитана мы нашли и деловые бумаги. С одной из них, очевидно, капитан никогда не расставался. Это копия обязательства, согласно которому: 1. По возвращении на Большую Землю вся промысловая добыча принадлежит Николаю Антоновичу Татаринову – полностью имя, отчество и фамилия. 2. Капитан заранее отказывается от всякого вознаграждения. 3. В случае потери судна капитан отвечает всем своим имуществом перед Николаем Антоновичем Татариновым – полностью имя, отчество и фамилия. 4. Самое судно и страховая премия принадлежат Николаю Антоновичу Татаринову – полностью имя, отчество и фамилия. Когда-то в разговоре со мной этот человек сказал, что только одного свидетеля он признает: самого капитана. Пусть же он теперь перед всеми нами откажется от этих слов, потому что сам капитан теперь называет его – полностью имя, отчество и фамилия!

Страшная суматоха поднялась в зале, едва я кончил свою речь, – в передних рядах многие встали, в задних стали кричать, чтобы садились – не видно, а он стоял, подняв руку с палкой, и кричал:

– Я прошу слова, я прошу слова!

Он получил слово, но ему не дали говорить. В жизни моей я не слышал такого дьявольского шума, который поднимался, едва он открывал рот. Но он все-таки сказал что-то – никто не расслышал – и, тяжело стуча палкой, сошел с кафедры и направился к выходу вдоль зрительного зала. Он шел в полной пустоте – и там, где он проходил, долго была еще пустота, как будто никто не хотел идти там, где он только что прошел, стуча своей палкой.

Глава 9. И последняя

Вагон шел до Энска, значит, все эти люди, расположившиеся где придется – на полу и на полках – в переполненном, полутемном вагоне, ехали в Энск. В прежние времена этого было достаточно, чтобы его народонаселение увеличилось чуть ли не вдвое.

Мы познакомились с соседями, или, вернее, с соседками (потому что это были студентки московских вузов), и они сказали, что едут в Энск на работу.

– На какую же?

– Еще неизвестно. На шахты.

Если не считать подкопа в Соборном саду, о котором Петька когда-то говорил, что он идет под рекой и что в нем «на каждом шагу скелеты», в Энске никогда не было ничего похожего на шахты. Но девушки утверждали, что едут на шахты.

Как всегда, уже через три-четыре часа в каждом отделении образовалась своя жизнь, не похожая на соседнюю, как будто тонкие, не доверху, дощатые стенки разделили не вагон, а чувства и мысли. В одних отделениях стало шумно и весело, а в других скучно. У нас – весело, потому что девушки, немного погрустив, что не удалось остаться на летнюю работу в Москве, и поругав какую-то Машку, которой это удалось, стали петь, и весь вечер мы с Катей слушали современные военные романсы, среди которых несколько было забавных. В общем, девушки пели до самого Энска, даже ночью – почему-то они решили не спать. Так и прошла вся недолгая дорога – тридцать четыре часа – в пенье девушек и в дремоте под это молодое, то веселое, то грустное, пенье.

Прежде поезд приходил рано утром, а теперь – под вечер, так что, когда мы слезли, маленький вокзал показался мне в сумерках симпатичным и старомодно-уютным. Но прежний Энск кончился там, где кончился широкий, в липах, подъезд к этому зданию, потому что, выйдя на бульвар, мы увидели вдалеке какие-то темные корпуса, над которыми быстро шли багрово-дымные облака, освещенные снизу. Это был такой странный для Энска пейзаж, что я даже сказал девушкам, что, очевидно, где-то в Заречной части пожар, и они поверили, потому что дорогой я долго хвастался, что родом из Энска и что мне знаком каждый камень. Но оказалось, что это не пожар, а пушечный завод, выстроенный в Энске за годы войны.

Я видел, как необыкновенно изменились за время войны наши города – например, М‑ов, – но я не знал их в детские годы. Теперь, когда мы с Катей шли по быстро темнеющим Застенной, Гоголевской, мне казалось, что эти улицы, прежде лениво растянувшиеся вдоль крепостного вала, теперь поспешно бегут вверх, чтобы принять участие в этом беспрестанном огненно-дымном движении облаков над заводскими корпусами. Это было первое, но верное впечатление – перед нами был хорошо вооруженный город. Конечно, для меня он был прежним, родным Энском, но теперь я встретился с ним, как со старым другом, – когда вглядываешься в знакомые изменившиеся черты и невольно смеешься от нежности к волнения и не знаешь, с чего начать разговор.

Еще из Полярного мы писали Пете, что приедем навестить стариков, и он рассчитывал подогнать к этому времени давно обещанный отпуск.

Никто не встретил нас на вокзале, хотя я телеграфировал из Москвы, и мы решили, что Пете не удалось приехать. Но первый, кого мы встретили у подъезда между сердитыми львиными мордами дома Маркузе, был именно Петя, которого я сразу узнал, даром что из рассеянной, задумчивой личности с вопросительным выражением лица он превратился в бравого, загорелого офицера.

– Ага, вот они где! – сказал он, как будто долго искал и, наконец, нашел нас.

Мы обнялись, а потом он шагнул к Кате и взял ее руки в свои. У них было свое – Ленинград, и когда они стояли, сжимая руки друг другу, даже я был далек от них, хотя, может быть, ближе меня у них не было человека на свете.

Тетя Даша спала, когда мы ворвались в ее комнату, и, вероятно, решила, что мы приснились ей, потому что, приподнявшись на локте, долго рассматривала нас с задумчивым видом. Мы стали смеяться, и она очнулась.

– Господи, Санечка! – сказала она. – И Катя! А сам-то опять уехал!

«Сам» – это был судья, а «опять уехал» – это значило, что когда мы с Катей лет пять назад приезжали в Энск, судья был на сессии где-то в районе.

Стоит ли рассказывать о том, как хлопотала, устраивая нас, тетя Даша, как она огорчалась, что пирог приходится ставить из темной муки и на каком-то «заграничном сале». Кончилось тем, что мы силой усадили ее, Катя принялась за хозяйство, мы с Петей вызвались помогать ей, и тетя Даша только вскрикивала и ужасалась, когда Петя «для вкуса», как он объяснил, всадил в тесто какие-то концентраты, а я вместо соли едва не отправил туда же стиральный порошок. Но, как ни странно, тесто прекрасно подошло, и хотя тетя Даша, положив кусочек его в рот, сказала, что мало «сдобы», видно было, что пирог, по военному времени, вышел недурной.

За обедом тетя Даша потребовала, чтобы ей было рассказано все, начиная с того дня и часа, когда мы пять лет тому назад расстались с нею на Энском вокзале. Но я убедил ее, что подробный отчет нужно отложить до приезда судьи; зато Петю мы заставили рассказать о себе.

С волнением слушал я его. С волнением – потому что знал его больше двадцати пяти лет и теперь он вовсе не казался мне другим человеком, как его рисовала Катя. Но то загадочное для меня «зрение художника», которое всегда отличало Петю в моих глазах от обыкновенных людей, теперь стало определеннее и точнее.

Он показал нам свои альбомы – последний год Петя находился уже не в строю, работал художником фронтового театра. Это были зарисовки боевой жизни, часто беглые, торопливые. Но та нравственная сила, которую знает каждый, кто провел в нашей армии хотя бы несколько дней, была отражена в них с удивительной глубинной.

Часто я останавливался перед незабываемыми картинами войны, инстинктивно сожалея, что одна, бесследно исчезая, сменяет другую. Теперь я увидел их в едва намеченном, но глубоком, может быть, гениальном преображении.

– Ну вот, – добродушно улыбнувшись, сказал Петя, когда я поздравил его, – а судья говорит, что плохо. Мало героизма. И сын рисует, – добавил он, выпятив нижнюю губу, как всегда, когда бывал доволен. – Ничего, кажется, способный.

Катя достала из чемодана письма от Нины Капитоновны, которая еще жила с Петенькой под Новосибирском, и тетя Даша, всегда интересовавшаяся бабушкой, потребовала, чтобы некоторые из них были прочитаны вслух.

Бабушка по-прежнему жила отдельно, не в лагере, хотя директор Перышкин лично посетил ее и, принеся извинения, просил вернуться в лагерь. Но бабушка «поблагодарила и отказалась, потому что смолоду кланяться не приучена», как она писала. Отказалась и вдруг, поразив весь район, поступила в культмассовый сектор местного Дома культуры.

«Учу шить и кроить, – кратко писала она, – а тебя и Саню поздравляю. Я его давно узнала, еще когда мал был, и чтобы вырос, я его гречею кормила. Он славный… А ты не замучай его, у тебя характер неважный».

Это был ответ на письмо, в котором мы сообщили ей, что нашли друг друга.

«Не спала всю ночь, – писала она, получив известие о том, что найдены остатки экспедиции, – все думала о бедной Маше. И думала, что это к лучшему, что страшная судьба твоего отца осталась ей неизвестна».

Петенька был здоров, очень вырос, судя по фото, и стал еще больше похож на мать. Мы вспомнили Саню – и долго молчали, как бы вновь остановившись с тоской перед этой бессмысленной смертью.

Еще весной Катя стала хлопотать пропуска в Москву для бабушки и Петеньки, и была надежда, что мы увидим их на обратном пути.

Старая моя и Катина мысль, чтобы одной семьей поселиться в Ленинграде, не раз была повторена в этот вечер. Одной семьей – с бабушкой и обоими Петями, маленьким и большим. Но большой немного смутился, когда в будущей квартире, которая была уже получена в воображении, и не где-нибудь, а на Кировском проспекте, мы отвели ему студию в стороне, чтобы никто не мешал. Кажется, он не имел ничего против того, чтобы одна женщина, о которой Катя отзывалась с восторгам, иногда мешала ему. Но, разумеется, в этот вечер никто не сказал о ней ни слова…

Еще весь дом спал, когда вернулся судья. Он так зарычал и стал сердиться, когда тетя Даша собралась поднять нас, что пришлось притвориться и полежать еще полчаса. Точно как пять лет назад, он долго фыркал и кряхтел в кухне – мылся. И слышно было, как прошел по коридору и с него гулко падали капли.

Катя снова уснула, а я тихонько оделся и пошел в кухню, где он сидел и пил чай, босой, в чистой рубахе, с еще мокрыми после мытья головой и усами.

– Разбудил все-таки! – сказал он и, шагнув навстречу, крепко обнял меня.

Когда бы я ни вернулся в родной город, в родной дом, суровое: «Ну, рассказывай» неизменно ждало меня. Старик желал знать, что я делал и правильно ли я жил за годы разлуки. Строго уставясь на меня из-под густых бровей, поросших длинными, толстыми волосами, он допрашивал меня, как настоящий судья, и я знал, что нигде на свете не найду более справедливого приговора… Но на этот раз – впервые в жизни – судья не потребовал у меня отчета.

– Все ясно, – сказал он, с довольным видом проведя под носом рукой и уставясь на мои ордена. – Четыре?

– Да.

– И пятый – за капитана Татаринова, – серьезно сказал судья. – Это трудно формулировать, но получишь.

Это действительно было трудно формулировать, но, очевидно, старик серьезно взялся за дело, потому что вечером, когда мы снова встретились за столом, сказал речь и в ней попытался подвести итоги тому, что я сделал.

– Жизнь идет, – сказал он. – Зрелые, законченные люди, вы приехали в родной город и вот говорите, что его трудно узнать, так он изменился. Он не только изменился – он сложился, как сложились вы, открыв в себе силы для борьбы и победы. Но и другие мысли приходят в голову, когда я вижу тебя, дорогой Саня. Ты нашел экспедицию капитана Татаринова – мечты исполняются, и часто оказывается реальностью то, что в воображении представлялось наивной сказкой. Ведь это к тебе обращается он в своих прощальных письмах, – к тому, кто будет продолжать его великое дело. К тебе – и я законно вижу тебя рядом с ним, потому что такие капитаны, как он и ты, двигают вперед человечество и науку.

И он поднял рюмку и до дна выпил за мое здоровье.

До поздней ночи сидели мы за столом. Потом тетя Даша объявила, что пора спать, но мы не согласились и пошли гулять на Песчинку.

По-прежнему, сменяя друг друга, торопливо бежали над заводом огненно-темные облака. Мы спустились к реке и прошли до Пролома, подле, которого худенький черный мальчик в широких штанах когда-то ловил голубых раков на мясо. Как будто время остановилось и терпеливо ждало меня на этом берегу, между старинных башен, у слияния Песчинки и Тихой, – и вот я вернулся, и мы смотрим друг другу в лицо. Что ждет меня впереди? Какие новые испытания, новый труд, новые мечты, счастье или несчастье? Кто знает… Но я не опускаю глаз под этим неподкупным взглядом.

Пора было возвращаться, Кате стало холодно, и, пройдя вдоль набережной, заваленной лесом, мы повернули домой.

В городе было тихо и как-то таинственно. Мы долго шли, обнявшись, и молчали. Мне вспомнилось наше бегство из Энска. Город был такой же темный и тихий, а мы маленькие, несчастные и храбрые, а впереди страшная и неизвестная жизнь…

У меня были мокрые глаза, и я не вытирал этих радостных слез и не стеснялся, что плачу.

Два капитана. Часть 1.  Детство.
Два капитана. Часть 2. Есть над чем подумать.
Два капитана. Часть 3. Старые письма.
Два капитана. Часть 4. Север
Два капитана. Часть 5.  Для сердца.
Два капитана. Часть 6,  (рассказанная Катей Татариновой).  Молодость продолжается.
Два капитана. Часть 7.  Разлука.
Два капитана. Часть 8,  (рассказанная Саней Григорьевым).  Бороться и искать.
Два капитана. Часть 9.  Найти и не сдаваться.
Два капитана. Часть 10. Последняя страничка.

Глава 1.
РАЗГАДКА.

Пришлось бы написать еще одну книгу, чтобы подробно рассказать о том, как была найдена экспедиция капитана Татаринова. В сущности говоря, у меня было очень много данных — гораздо больше, чем, например, у известного Дюмон—Дюрвиля, который еще мальчиком с поразительной точностью указал, где он найдет экспедицию Лаперуза. Мне было даже легче, чем ему, потому что жизнь капитана Татаринова тесно переплелась с моей и выводы из этих данных, в конечном счете, касались и его и меня.

Вот путь, которым он должен был пройти, если считать бесспорным, что он вернулся к Северной Земле, которая была названа им «Землей Марии»: от 79°35′ широты, между 86—м и 87—м меридианами, к Русским островам и к архипелагу Норденшельда. Потом — вероятно, после многих блужданий — от мыса Стерлегова к устью Пясины, где старый ненец встретил лодку на нартах. Потом к Енисею, потому что Енисей — это была единственная надежда встретить людей и помощь. Он шел мористой стороной прибрежных островов, по возможности — прямо…

Мы нашли экспедицию, то есть то, что от нее осталось, в районе, над которым десятки раз летали наши самолеты, везя почту и людей на Диксон, машины и товары на Нордвик, перебрасывая геологические партии для розысков угля, нефти, руды. Если бы капитан Татаринов теперь добрался до устья Енисея, он встретил бы десятки огромных морских судов. На островах, мимо которых он шел, он увидел бы теперь электрические маяки и радиомаяки, он услышал бы наутофоны, громко гудящие во время тумана и указывающие путь кораблям. Еще триста—четыреста километров вверх по Енисею, и он увидел бы Заполярную железную дорогу, соединяющую Дудинку с Норильском. Он увидел бы новые города, возникшие вокруг нефтяных промыслов, вокруг шахт и лесозаводов.

Выше я упомянул, что с первых дней на Севере я писал Кате. Груда не отправленных писем осталась на Н., я надеялся, что мы вместе прочтем их после войны. Эти письма стали чем—то вроде моего дневника, который я вел не для себя, а для Кати. Приведу из него лишь те места, в которых говорится о том, как была открыта стоянка.

1. «…Я был поражен, узнав, как близко подступила жизнь к этому месту, которое казалось мне таким бесконечно далеким. В двух шагах от огромной морской дороги лежит оно, и ты была совершенно права, когда говорила, что „отца не нашли лишь потому, что никогда не искали“. Между маяком и радиостанцией проведена телефонная линия, и не временная, а постоянная, на столбах. Горнорудные разработки ведутся в десяти километрах к югу, так что если бы мы не открыли стоянку, через некоторое время шахтеры наткнулись бы на нее.

…Штурман первый поднял с земли кусок парусины. Ничего удивительного! Мало ли что можно найти на морском берегу! Но это была парусиновая лямка, в которую впрягаются, чтобы тащить нарты. Потом стрелок нашел алюминиевую крышку от кастрюли, измятую жестянку, в которой лежали клубки веревок, и тогда мы разбили ложбину от холмов до гряды на несколько квадратов и стали бродить — каждый по своему квадрату…

Я где—то читал, как по одной надписи, вырезанной на камне, ученые открыли жизнь целой страны, погибшей еще до нашей эры. Так постепенно стало оживать перед нами это место. Я первый увидел брезентовую лодку, то есть, вернее, понял, что этот сплющенный блин, боком торчащий из размытой земли, — лодка, да еще поставленная на сани. В ней лежали два ружья, какая—то шкура, секстант и полевой бинокль, все заржавленное, заплесневелое, заросшее мхом. У гряды, защищающей лагерь с моря, мы нашли разную одежду, между прочим расползшийся спальный мешок из оленьего меха. Очевидно, здесь была разбита палатка, потому что бревна плавника лежали под углом, образуя вместе со скалой закрытый четырехугольник. В этой «палатке» мы нашли корзинку из—под провизии с лоскутом парусины вместо замка, несколько шерстяных чулок и обрывки белого с голубым одеяла. Мы нашли еще топор и «удочку» — то есть бечевку, на конце которой был привязан самодельный крючок из булавки. Часть вещей валялась около «палатки» — спиртовая лампочка, ложка, деревянный ящичек, в котором лежало много всякой всячины и, между прочим, несколько толстых, тоже самодельных, парусных игл. На некоторых вещах еще можно было разобрать круглую печать «Зверобойная шхуна „Св. Мария“ или надпись „Св. Мария“. Но этот лагерь был совершенно пуст — ни живых, ни мертвых».

2. «…Это была самодельная походная кухня — жестяной кожух, в который было вставлено ведро с крышкой. Обычно под такое ведро подставляют железный поддонок, в котором горит медвежье или тюленье сало. Но не поддонок, а обыкновенный примус стоял в кожухе; я потряс его — и оказалось, в нем еще был керосин. Попробовал накачать — и керосин побежал тонкой струйкой. Рядом мы нашли консервную банку с надписью: „Борщ малороссийский. Фабрика Вихорева. Санкт—Петербург, 1912“. При желании можно было вскрыть этот борщ и подогреть его на примусе, который пролежал в земле около тридцати лет».

3. «…Мы вернулись в лагерь после безуспешных поисков по направлению к Гальчихе. На этот раз мы подошли к нему с юго—востока, и холмы, которые казались нам однообразно волнистыми, теперь предстали в другом, неожиданном виде. Это был один большой скат, переходящий в каменистую тундру и пересеченный глубокими ложбинами, как будто вырытыми человеческой рукой. Мы шли по одной из этих ложбин, и никто сначала не обратил внимания на полу развалившийся штабель плавника между двумя огромными валунами. Бревен было немного, штук шесть, но среди них одно отпиленное. Отпиленное — это нас поразило! До сих пор мы считали, что лагерь был расположен между скалистой грядой и холмами. Но он мог быть перенесен, и очень скоро мы убедились в этом.

Трудно даже приблизительно перечислить все предметы, которые были найдены в этой ложбине. Мы нашли часы, охотничий нож, несколько лыжных палок, два одноствольных ружья системы «Ремингтон», кожаную жилетку, трубочку с какой—то мазью. Мы нашли полу истлевший мешок с фотопленками. И наконец — в самой глубокой ложбине мы нашли палатку, и под этой палаткой, на кромках которой еще лежали бревна плавника и китовая кость, чтобы ее не сорвало бурей, под этой палаткой, которую пришлось вырубать изо льда топорами, мы нашли того, кого искали…

Еще можно было догадаться, в каком положении он умер, — откинув правую руку в сторону, вытянувшись и, кажется, прислушиваясь к чему—то. Он лежал ничком, и сумка, в которой мы нашли его прощальные письма, лежала у него под грудью. Без сомнения, он надеялся, что письма лучше сохранятся, прикрытые его телом».

4. «…Не было и не могло быть надежды, что мы увидим его. Но пока не была названа смерть, пока я не увидел ее своими глазами, все светила в душе эта детская мысль. Теперь погасла — но ярко загорелась другая: не случайно, не напрасно искал я его — для него нет и не будет смерти. Час назад пароход подошел к электромаяку, и моряки, обнажив головы, перенесли на борт гроб, покрытый остатками истлевшей палатки. Салют раздался, и пароход в знак траура приспустил флаг. Я один еще брожу по опустевшему лагерю „Св. Марии“ и вот пишу тебе, мой друг, родная Катя. Как бы мне хотелось быть сейчас с тобою! Скоро тридцать лет, как кончилась эта мужественная борьба за жизнь, но я знаю, что для тебя он умер только сегодня. Как будто с фронта пишу я тебе — о друге и отце, погибшем в бою. Скорбь и гордость за него волнуют меня, и перед зрелищем бессмертия страстно замирает душа…»

Глава 2.
САМОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ.

«Как бы мне хотелось быть сейчас с тобою», — я читал и перечитывал эти слова, и они казались мне такими холодными и пустыми, как будто в пустой и холодной комнате я говорил со своим отражением. Катя была нужна мне, а не этот дневник — живая, умная, милая Катя, которая верила мне и любила меня. Когда—то, потрясенный тем, что она отвернулась от меня на похоронах Марьи Васильевны, я мечтал о том, что приду к ней, как Овод, и брошу к ее ногам доказательства своей правоты. Потом я сделал то, что весь мир узнал об ее отце и он стал национальным героем. Но для Кати он остался отцом — кто же, если не она должна была первая узнать о том, что я нашел его? Кто же, если не она говорила мне, что все будет прекрасно, если сказки, в которые мы верим, еще живут на земле? Среди забот, трудов и волнений войны я нашел его. Не мальчик, потрясенный туманным видением Арктики, озарившим его немой, полусознательный мир, не юноша, с молодым упрямством стремившийся настоять на своем, — нет, зрелый, испытавший все человек, я стоял перед открытием, которое должно было войти в историю русской науки. Я был горд и счастлив. Но что мог я сделать с моим сердцем, которое томилось горьким чувством, что все могло быть иначе!

Лишь в конце января я вернулся в полк. На следующий день меня вызвал командующий Северным флотом.

…Никогда не забуду этого утра — и вовсе не потому, что своими бледными и в то же время смелыми красками оно представилось мне как бы первым утром на земле. Для Крайнего Севера это характерное чувство. Но точно ожидание какого—то чуда стеснило мне грудь, когда, покурив и поболтав с командиром катера, я поднялся и встал на палубе среди тяжелого, разорванного тумана. То заходил он на палубу, то уходил, и между его дикими клочьями показывалась над сопками полная луна с вертикальными, вверх и вниз, снопами. Потом она стала ясная, как бы победившая все вокруг, но побледневшая, обессилевшая, когда оказалось, что мы идем к утреннему, розовому небу. Через несколько минут она в последний раз мелькнула среди проносящегося, тающего тумана, и голубое, розовое, снежное утро встало над Кольским заливом.

Мы вошли в бухту, и такой же, как это утро, белый, розовый, снежный городок открылся передо мной.

Он был виден весь, как будто нарочно поставленный на серый высокий склон с красивыми просветами гранита. Белые домики с крылечками, от которых в разные стороны разбегались ступени, были расположены линиями, одна над другой, а вдоль бухты стояли большие каменные дома, построенные полукругом. Потом я узнал, что они так и назывались — циркульными, точно гигантский циркуль провел этот полукруг над Екатерининской бухтой.

Поднявшись на высокую лестницу, которая вела под арку, перекинутую между этими домами, я увидел бухту от берега до берега, и непонятное волнение, которое все утро то пробуждалось, то утихало в душе, вновь овладело мною с какой—то пронзительной силой. Бухта была темно—зеленая, непроницаемая, лишь поблескивающая от света неба. Что—то очень далекое, южное, напоминающее высокогорные кавказские озера, было в этой замкнутости берегов, — но на той стороне убегали сопки, покрытые снегом, и на их ослепительном фоне лишь кое—где был виден тонкий черный рисунок каких—то невысоких деревьев.

Я не верю в предчувствия, но это слово невольно пришло мне в голову, когда, пораженный красотой Полярного и Екатерининской бухты, я стоял у циркульного дома. Точно это была моя родина, которую до сих пор я лишь видел во сне и напрасно искал долгие годы, — таким явился передо мной этот город. И в радостном возбуждении я стал думать, что здесь непременно должно произойти что—то очень хорошее для меня и даже, может быть, самое лучшее в жизни.

В штабе еще никого не было. Я пришел до начала занятий. Ночной дежурный сказал, что, насколько ему известно, мне приказано явиться к десяти часам, а сейчас половина восьмого.

Не знаю отчего, но с облегчением, точно это было хорошо, что еще половина восьмого, я вышел и снова стал смотреть на бухту из—под арки циркульного дома.

Все изменилось, пока я был в штабе: бухта стала теперь серая, строгая между серых, строгих берегов, и в глубине перспективы медленно двигался к Полярному какой—то разлапый пароходик. Мне захотелось взглянуть, как он будет подходить, и я перешел на другую лестницу, которая поворачивала под углом, переходя в просторную площадку.

Это был один из двух пассажирских пароходов, ходивших между Мурманском и Полярным. Очередь к патрулю, проверявшему документы, выстроилась на сходнях. Среди моряков, сошедших на берег, было несколько штатских и даже три или четыре женщины с корзинками и узлами…

Без сомнения, это осталось от тех печальных времен, когда, убежав от Гаера Кулия, я подолгу сиживал на пристани у слияния Песчинки и Тихой. Подходил пароход, канат летел с борта, матрос ловко, кругами закидывал его на косую торчащую стойку, сразу много людей появлялось на пристани, так что она даже заметно погружалась в воду, — и никому из этих шумных, веселых, отлично одетых людей не было до меня никакого дела. Когда бы потом в жизни я ни видел радостную суматоху приезда, ощущение заброшенности и одиночества неизменно возвращалось ко мне.

Но на этот раз, вероятно потому, что это был совсем другой приезд, зимний, и на берег сошли совсем другие, озабоченные, военные люди, я не испытал подобного чувства.

Очень странно, но, как все, что я видел в Полярном, мне был приятен этот старенький пароход, и нетерпеливая очередь, заполнившая сходни, и одинокие фигуры, идущие по берегу к домику, где нужно было зарегистрировать командировки. Все это относилось к моему ожиданию самого лучшего в жизни, но, как и почему — этого я бы не мог объяснить.

Еще рано было возвращаться в штаб, и я пошел искать доктора, но не в госпиталь, а на его городскую квартиру.

Конечно, он жил в одном из этих белых домиков, расположенных линиями, одна над другой. С моря они показались мне куда изящнее и стройнее. Вот и первая линия, а мне нужно на пятую линию, семь.

Как ненцы, я шел и думал обо всем, что видел. Англичане в смешных зимних шапках, похожих на наши ямщицкие, и в балахонах защитного цвета обогнали меня, и я подумал о том, что по этим балахонам видно, как плохо представляют они себе нашу зиму. Мальчик в белой пушистой шубке, серьезный и толстый, шел с лопаткой на плече, усатый моряк подхватил его, немного пронес, и я подумал о том, что, наверное, в Полярном очень мало детей.

Ничем не отличался этот дом на пятой линии, семь, от любого соседа по правую и левую руку, разве что на лестнице его был настоящий каток, сквозь который едва просвечивали ступени. С размаху я взбежал на крыльцо. Какие—то моряки вышли в эту минуту, я столкнулся с ними, и один из них, осторожно скользя по катку, сказал, что «неспособность разобраться в обстановке полярной ночи указывает на недостаток в организме витаминов». Это были врачи. Несомненно, Иван Иваныч жил в этом доме.

Зайдя в переднюю, я толкнул одну дверь, потом другую. Обе комнаты были пустые, пропахшие табаком, с открытыми койками и по—мужски разбросанными вещами, и в обеих было что—то гостеприимное, точно хозяева нарочно оставили открытыми двери.

— Есть тут кто?

Нечего было и спрашивать. Я вернулся на улицу. Баба с подоткнутым подолом терла снегом босые ноги — я спросил у нее, точно ли этот дом номер семь.

— А вам кого?

— Доктора Павлова.

— Он, верно, спит еще, — сказала баба. — Вы обойдите, вон его окно. И стукните хорошенько!

Проще было постучать доктору в дверь, но я почему—то послушался и подошел к окну. Дом стоял на косогоре, и это окно на задней стороне приходилось довольно низко над землей. Оно было в инее, но, когда я постучал и стал всматриваться, прикрыв глаза ладонью, мне почудились очертания женской фигуры. Казалось, женщина стояла, склонившись над корзиной или чемоданом, а теперь выпрямилась, когда я постучал, и подошла к окну. Так же, как я, она поставила ладонь козырьком над глазами, и сквозь дробящийся гранями иней я увидел чье—то тоже дробящееся за мутным стеклом лицо.

Женщина шевельнула губами. Она ничего не сделала, только шевельнула губами. Она была почти не видна за снежным, матовым, мутным стеклом. Но я узнал ее. Это была Катя.

Глава 3.
ЭТО БЫЛА КАТЯ.

Как рассказать о первых минутах нашей встречи, о беспамятстве, с которым я вглядывался в ее лицо, целовал и снова вглядывался, начинал спрашивать и перебивал себя, потому что все, о чем я спрашивал, было давно, тысячу лет назад, и как бы ни было страшно то, что она мучилась и умирала от голода в Ленинграде и перестала надеяться, что увидит меня, но все это прошло, миновало, и вот она стоит передо мной, и я могу обнять ее, — господи, этому невозможно поверить!

Она была бледна и очень похудела, что—то новое появилось в лице, потерявшем прежнюю строгость.

— Катька, да ты постриглась!

— Давно, еще в Ярославле, когда болела.

Она не только постриглась, она стала другая, но сейчас я не хотел думать об этом, — все летело, летело куда—то — и мы, и эта комната, совершенно такая же, как две соседние, с разбросанными вещами, с открытым Катиным чемоданом, из которого она что—то доставала, когда я постучал, с доктором, который, оказывается, все время был здесь же, стоял в углу, вытирая платком бороду, а потом стал уходить на цыпочках, но я его не пустил. Но главное, самое главное — все время я забывал о нем! — Катя в Полярном! Как это вышло, что Катя оказалась в Полярном?

— Господи, да я писала тебе каждый день! Мы на час разошлись в Москве. Когда ты заходил к Вале Жукову, я стояла на Арбате в очереди за хлебом.

— Не может быть!

— Ты оставил ему письмо, я сразу побежала искать тебя — но куда? Кто же мог думать, что ты пойдешь к Ромашову!

— Откуда ты знаешь, что я пошел к Ромашову?

— Я все знаю, все! Милый мой, дорогой!

Она целовала меня.

— Я тебе все расскажу.

И она рассказала, что Вышимирский, перепуганный насмерть, разыскал Ивана Павлыча и объявил ему, что я арестовал Ромашова.

— Но кто этот контр—адмирал Р.? Я писала ему для тебя, потом лично ему — никакого ответа! Ты не знал, что едешь сюда? Почему я должна была писать ему для тебя?

— Потому что у меня не было своего адреса… Из Москвы я поехал искать тебя.

— Куда?

— В Ярославль. Я был в Ярославле. Я уже собрался в Новосибирск, когда получил назначение.

— Почему ты не написал Кораблеву, когда приехал сюда?

— Не знаю. Боже мой, неужели это ты? Ты — Катя?

Мы ходили обнявшись, натыкаясь на вещи, и снова все спрашивали — почему, почему, и этих «почему» было так же много, как много было причин, которые разлучили нас под Ленинградом, провели по соседним улицам в Москве, а теперь столкнули в Полярном, куда я только что приехал впервые и где еще полчаса назад невозможно было вообразить мою Катю!

О том, что я нашел экспедицию, она узнала из телеграммы ТАСС, появившейся в центральных газетах. Она снеслась с доктором, и он помог ей получить пропуск в Полярное. Но они не знали, куда мне писать, — да если бы это и было известно, едва ли дошли бы до стоянки экспедиции капитана Татаринова их телеграммы и письма!

Доктор куда—то исчез, потом вернулся с горячим чайником и не то что остановил эту скорость, с которой все летело куда—то вперед, а хоть посадил нас рядом на диван и стал угощать какими—то железными сухарями. Потом он притащил бидон со сгущенным молоком и поставил его на стол, извинившись за посуду.

Потом ушел. Я больше не задерживал его, и мы остались одни в этом холодном доме, с кухней, которая была завалена банками от консервов и грязной посудой, с передней, в которой не таял снег. Почему мы оказались в этом доме, из окон которого видны сопки и видно, как тяжелая вода важно ходит между обрывистыми снежными берегами? Но это было еще одно «почему», на которое я не старался найти ответа.

Уходя, доктор сунул мне какую—то электрическую штуку, я сразу забыл о ней и вспомнил, когда, засмеявшись чему—то, заметил, что у меня, как у лошади на морозе, изо рта валит густой, медленно тающий пар. Эта штука была камином, очевидно местной конструкции, но очень хорошим, судя по тому, как он бодро, хрипло гудел до утра. Очень скоро в комнате стало тепло. Катя хотела прибрать ее, но я не дал. Я смотрел на нее. Я крепко держал ее за руки, точно она могла так же внезапно исчезнуть, как появилась…

Еще идя к доктору, я заметил, что погода стала меняться, а теперь, когда вышел из дому, потому что было уже без четверти десять, прежний холодный, звенящий ветер упал, воздух стал непрозрачный, и мягкий снег повалил тяжело и быстро — верные признаки приближения пурги.

К моему изумлению, в штабе уже знали о том, что приехала Катя. Знал и командующий — почему бы иначе он встретил меня улыбаясь? Очень кратко я доложил ему, как был потоплен рейдер, и он не стал расспрашивать, только сказал, что вечером мне предстоит рассказать об этом на военном совете. Экспедиция «Св. Марии» — вот что интересовало его!

Я начал сдержанно, неловко — хотя самая странность того, что экспедиция была найдена во время выполнения боевого задания, вовсе не показалась бы странностью тому, кто знал мою жизнь. Каким же образом в двух словах передать эту мысль командующему флотом? Но он слушал с таким вниманием, с таким искренним, молодым интересом, что, в конце концов, я махнул рукой на эти «два слова», — начал рассказывать попросту, — и вдруг получилось именно так, как все это действительно было.

Мы расстались наконец, и то лишь потому, что адмирал вспомнил о Кате…

Не знаю, сколько времени я провел у него, должно быть час или немного больше, а между тем, выйдя, я не нашел Полярного, которое скрылось в кружении летящего, слепящего, свистящего снега.

Хорошо, что я был в бурках, — и то пришлось выше колен поднять отвороты. Какие там линии — и в помине не было линий! Лишь фантастическое воображение могло представить, что где—то за этими черными тучами сталкивающегося снега стоят дома и в одном из них, на пятой линии, семь, Катя кладет твердые, как железо, галеты на камин, чтобы отогреть их, по моему совету. Конечно, я добрался до этого дома. Самым трудным оказалось узнать его — за полчаса он стал похож на сказочную избушку, скосившуюся набок и заваленную снегом по окна. Как бог пурги, ввалился я в переднюю, и Кате пришлось обметать меня веником, начиная с плеч, на которых выросли и примерзли высокие ледяные нашлепки.

…Уже все, кажется, было переговорено, уже дважды мы наткнулись на прощальные письма капитана, — я привез их в Полярное, хотел показать доктору; другие материалы экспедиции остались в полку. Но мы обошли эти письма и все, что было связано с ними, точно почувствовав, что в счастье нашей встречи об этом еще нельзя говорить.

Уже Катя рассказала, какой стал Петенька, — смуглый и чуть—чуть косит, одно лицо с покойной сестрой. Уже мы посоветовались, что делать с бабушкой, которая поссорилась с директором Перышкиным и сняла в колхозе «отдельную квартиру». Уже я узнал, что большой Петя был снова ранен и награжден и вернулся на фронт — в Москве Катя случайно познакомилась с командиром его батальона, Героем Советского Союза, и тот сказал, что Петя «плевал на эту смерть» — слова, поразившие Катю. И о Варе Трофимовой я узнал, что если все будет, как думает Катя, «для них обоих это счастье и счастье». Уже изменилось что—то в комнате — иначе, удобнее расположились вещи, точно были благодарны Кате за то, что в мужской, холодной комнате доктора стало тепло. Уже прошло пять или шесть часов с тех пор, как произошла эта чудная, бесконечно важная для меня перемена, — весь мир нашей семейной жизни, покинувший нас так надолго, на полтора страшных года, вернулся наконец, — а я все еще не мог привыкнуть к мысли, что Катя со мною.

— Знаешь, о чем я думал чаще всего? Что я мало любил тебя и забывал о том, как тебе трудно со мною.

— А я думала, как тебе было трудно со мною. Когда ты уезжал и я волновалась за тебя, со всеми тревогами, заботами, страхом, это было все—таки счастье.

Мы говорили, и она еще продолжала что—то устраивать, как всегда в гостиницах, даже в поездах, везде, где мы бывали вдвоем. Это была привычка женщины, постоянно переезжающей с мужем с места на место, — и с какою жалостью, нежностью, раскаянием я почувствовал Катю в этой печальной привычке!

Потом пришел сосед, тот самый моряк, который сказал, что я неспособен разобраться в обстановке полярной ночи, — толстый, низенький, красный человек и великолепный едок — в этом мы убедились немного позднее.

Он зашел познакомиться и с первого слова объявил, что он — коллега Ивана Ивановича, приехавший в Полярное, чтобы испытать на подводных лодках какие—то спасательные приборы. Вечером он собирался в Мурманск, но проклятая пурга спутала все расчеты.

— Не дают «добро», — сказал он со вздохом, — так что больше ничего не остается, как закусить и выпить:

У Ивана Ивановича были вино и консервы, но он сказал, что это не то, и принес свои вино и консервы. Пыхтя, он открыл консервы и, зачем—то засучив рукава, стал подогревать их на камине. Мы с Катей что—то ели весь день, и он, не очень огорчившись нашим отказом, сам быстро, аппетитно все съел и выпил. Он уже знал от доктора, что мы потеряли и нашли друг друга, и поздравил нас, а потом объявил, что знает тысячи подобных историй.

— И это еще удачно, что ни вы, ни мадам не жалеете о холостой жизни, — поучительно сказал он. — Да—с, бывает и так!

Не помню, о чем еще мы болтали, только помню, что оттого, что, кроме нас, был кто—то чужой, еще острее чувствовалось счастье.

Потом он ушел и весь вечер звонил в порт — не дают ли «добро»? Но какое уж там «добро», когда пурга еще только что пошла бродить—гулять над Баренцевым морем! Даже в доме окна начинали внезапно дрожать, точно кто—то тряс их снаружи, стучась то робко, то смело.

Мы были одни. Я не мог насмотреться на Катю. Боже мой, как я стосковался по ней! Я все забыл! Я забыл, например, как она убирает волосы на ночь — заплетает косички. Теперь волосы отрасли еще мало, и косички вышли коротенькие, смешные. Но все—таки она заплела их, открыв маленькие, красивые уши, которые я тоже забыл.

Опять мы говорили, теперь шепотом, и совсем о другом — после того, как долго молчали. Это другое было Ромашов.

Не помню, где я читал о палимпсестах, то есть старинных пергаментах, с которых позднейшие писцы стирали текст и писали счета и расписки, но через много лет ученые открывали первоначальный текст, иногда принадлежавший перу гениальных поэтов.

Это было похоже на палимпсест, когда Катя рассказала мне, что, по словам Ромашова, произошло в осиновой роще, а затем я, как резинкой, стер эту ложь и под ней проступила правда. Я понял и объяснил ей тот сложный, подлый ход в его подлой игре, который он сделал дважды — сперва для того, чтобы показать Кате, что он спас меня, а потом — чтобы доказать мне, что он спас Катю.

Слово в слово я передал ей наш последний разговор на Собачьей Площадке, и Катя была поражена признанием Ромашова — признанием, объяснившим мои неудачи и раскрывшим загадки, которые всегда тяготили ее.

— И ты все записал?

— Да. Изложил, как в протоколе, и заставил его подписаться.

Я повторял его рассказ о том, как всю жизнь он следил за мной, мучаясь от зависти, со школьных лет тяготившей его пустую, беспокойную душу. Но о великолепном Катином портрете над его столом я ничего не сказал. Я не сказал, потому что эта любовь была оскорбительна для нее.

Она слушала меня, и у нее было мрачное лицо, а глаза горели, горели… Она взяла мою руку и крепко прижала к груди. Она была бледна от волнения. Она ненавидела Ромашова вдвое и втрое, может быть, за то, о чем я не хотел говорить. А для меня он был далек и ничтожен, и мне было весело думать, что я победил его…

Все еще спрашивал толстый доктор, дают ли «добро», и по—прежнему не давали «добро», потому что по—прежнему не унималась, рвалась, рассыпалась снежным зарядом пурга. И к нам заглянула она на Рыбачий и к немцам, гоня волну на их суда, спрятавшиеся в норвежских фиордах. Не дают «добро», закрыт порт, шторм девять баллов.

Спит жена, положив под щеку ладонь, красивая и умная, которая, не знаю за что, навсегда полюбила меня. Она спит, и можно долго смотреть на нее и думать, что мы одни и что хотя скоро кончится эта недолгая счастливая ночь, а все—таки мы отняли ее у этой дикой пурги, которая ходит—гуляет над миром.

Мне нужно было вставать в шестом часу, я упросил Катю, чтобы она позволила мне не будить ее, и мы даже простились накануне. Но, когда я открыл глаза, она уже мыла посуду, в халатике, и прислоняла мокрые тарелки к камину. Она знала, где я служу, но мы не говорили об этом. Только когда я заторопился и встал, оставив недопитый стакан, она спросила, как бывало прежде, беру ли я с собой парашют. Я сказал, что беру.

Мы вышли с толстым доктором. Пурга улеглась, и весь город был в длинных, протянувшихся вдоль дорог, круто срезанных снежных дюнах.

Глава 4.
ПРОЩАЛЬНЫЕ ПИСЬМА.

Уходя, я отдал Кате прощальные письма капитана. Когда—то в Энске, в Соборном саду, я так же оставил ее одну за чтением письма, которое мы с тетей Дашей нашли в сумке утонувшего почтальона. Я стоял тогда под башней старца Мартына, и мне становилось холодно, когда мысленно вместе с Катей я читал строчку за строчкой.

Теперь я мог увидеть ее лишь через несколько дней. Но все равно, мы снова читали вместе, я знал, что Катя чувствует мое дыхание за своими плечами. Вот эти письма.

1

Санкт—Петербург. Главное Гидрографическое управление. Капитану первого ранта П.С.Соколову.

Дорогой мой Петр Сергеевич!

Надеюсь, что это письмо дойдет до вас. Я пишу его в ту минуту, когда наше путешествие подходит к концу, и, к сожалению, заканчиваю его в одиночестве. Не думаю, чтоб кто—нибудь на свете мог справиться с тем, что пришлось перенести нам. Все мои товарищи погибли один за другим, а разведывательная партия, которую я послал в Гальчиху, не вернулась.

Я оставляю Машу и вашу крестницу в тяжелом положении. Если бы я знал, что они обеспечены, то не очень терзался бы, покидая сей мир, потому что чувствую, что нашей родине не приходится нас стыдиться. У нас была большая неудача, но мы исправили ее, вернувшись к открытой нами земле и изучив ее, сколько в наших силах.

Мои последние мысли — о жене и ребенке. Очень хочется, чтобы у дочки была удача в жизни. Помогите им, как вы помогали мне. Умирая, я с глубокой благодарностью думаю о вас и о моих лучших годах молодости, когда я работал под вашим руководством.

Обнимаю вас. Иван Татаринов.

2

Его Превосходительству Начальнику Главного

Гидрографического управления

Начальника экспедиции на судне «Св. Мария»

И.Л.Татаринова

Рапорт

Настоящим имею честь довести до сведения Главного Гидрографического управления нижеследующее:

1915 года, марта месяца 16 дня, в широте, обсервированной 79°08’30», и в долготе от Гринвича 89°55’00», с борта дрейфующего судна «Св. Мария» при хорошей видимости и ясном небе была замечена на восток от судна неизвестная обширная земля с высокими горами и ледниками. На нахождение земли в этом районе и раньше указывали некоторые признаки: так, еще в августе 1912 года мы видели большие стаи гусей, летевших с севера курсом норд—норд—ост — зюйд—зюйд—вест. В начале апреля 1913 года мы видели на норд—остовом горизонте резкую серебристую полоску и над нею очень странные по форме облака, похожие на туман, окутавший далекие горы.

Открытие земли, тянущейся в меридиональном направлении, дало нам надежду покинуть судно при первом благоприятном случае, чтобы, выйдя на сушу, следовать вдоль ее берегов по направлению Таймырского полуострова и дальше, до первых сибирских поселений в устьях реки Хатанги или Енисея, смотря по обстоятельствам. В это время направление нашего дрейфа не оставляло сомнений. Судно двигалось вместе со льдом генеральным курсом норд 7° к весту. Даже в случае изменения этого курса на более западный, то есть параллельно движению нансеновского «Фрама», мы не могли выйти изо льдов раньше осени 1916 года, а провизии имели только до лета 1915 года.

После многочисленных затруднений, не имеющих отношения к существу настоящего рапорта, нам удалось 23 мая 1915 года выйти на берег вновь открытой земли в широте 81°09′ и долготе 58°36′. Это был покрытый льдом остров, обозначенный на приложенной к сему рапорту карте под литерой А. Только через пять дней нам удалось достичь второго, огромного острова, одного из трех или четырех, составляющих новооткрытую землю. Определенный мною астрономический пункт на выдающемся мысе этого острова, обозначенного литерой Г, дал координаты 80°26’30» и 92°08’00».

Двигаясь к югу вдоль берегов этой неизвестной земли, я исследовал ее берега между 81—й и 79—й нордовыми параллелями. В северной части берег представляет собой довольно низменную землю, частично покрытую обширным ледником. Дальше к югу он становится более высоким и свободен ото льда. Здесь мы нашли плавник. В широте 80° обнаружен широкий пролив или залив, идущий от пункта под литерой С в OSO направлении.

Начиная от пункта под литерой Ф, берег круто поворачивает в зюйд—зюйд—вестовом направлении. Я намеревался исследовать южный берег вновь открытой земли, но в это время было уже решено двигаться вдоль берега Харитона Лаптева по направлению к Енисею.

Доводя до сведения Управления о сделанных мною открытиях, считаю необходимым отметить, что определения долгот считаю не вполне надежными, так как судовые хронометры, несмотря на тщательный уход, не имели поправки времени в течение более двух лет.

Иван Татаринов.

При сем: 1. Заверенная копия вахтенного журнала судна «Св. Мария».

2. Копия хронометрического журнала.

3. Холщовая тетрадь с вычислениями и данными съемки.

4. Карта заснятой местности.

18 июня 1915 года.

Лагерь на острове 4 в Русском Архипелаге.

3

Дорогая Маша!

Боюсь, что с нами кончено, и у меня нет надежды даже на то, что ты когда—нибудь прочтешь эти строки. Мы больше не можем идти, мерзнем на ходу, на привалах, даже за едой никак не согреться. Ноги очень плохи особенно правая, и я даже не знаю, как и когда я ее отморозил. По привычке, я пишу еще «мы», хотя вот уже три дня, как бедный Колпаков умер. И я не могу даже похоронить его — пурга! Четыре дня пурги — оказалось, что для нас это слишком много.

Скоро моя очередь, но я совершенно не боюсь смерти, очевидно потому, что сделал больше, чем в моих силах, чтобы остаться жить.

Я очень виноват перед тобой, и эта мысль — самая тяжелая, хотя и другие не многим легче.

Сколько беспокойства, сколько горя перенесла ты за эти годы — и вот еще одно, самое большое. Но не считай себя связанной на всю жизнь и, если встретишь человека, с которым будешь счастлива, помни, что я этого желаю. Так скажи и Нине Капитоновне. Обнимаю ее и прошу помочь тебе, сколько в ее силах, особенно насчет Кати.

У нас было очень тяжелое путешествие, но мы хорошо держались и, вероятно, справились бы с нашей задачей, если бы не задержались со снаряжением и если бы, то снаряжение не было таким плохим.

Дорогая моя Машенька, как—то вы будете жить без меня! И Катя, Катя! Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти последние часы моей жизни не хочу называть его. Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам, и горько мне думать о всех делах, которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы не мешали. Что делать? Одно утешение — что моими трудами открыты и присоединены к России новые обширные земли. Трудно мне оторваться от этого письма, от последнего разговора с тобой, дорогая Маша. Береги дочку да смотри, чтобы она не ленилась. Это — моя черта, я всегда был ленив и слишком доверчив.

Катя, доченька моя! Узнаешь ли ты когда—нибудь, как много я думал о тебе и как мне хотелось еще хоть разок взглянуть на тебя перед смертью!

Но хватит. Руки зябнут, а мне еще писать и писать. Обнимаю вас. Ваш навеки.

Глава 5.
ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЦА.

Мне не хотелось, чтобы Катя оставалась в комнате доктора, тем более, что это была комната даже и не доктора, а одного погибшего командира. Вещи и мебель принадлежали ему. Вдруг остановившаяся жизнь была видна во всем — в робких, неоконченных акварелях, изображавших виды Полярного и симметрически висевших на стенах, в аккуратной стопочке специальных книг, в фотографиях, которых здесь было очень много — все девушка с длинными косами, в украинском костюме, и она же постарше, с голым толстым младенцем на руках.

Разные, совершенно ненужные мысли сами собой рождаются в подобных комнатах, и женщине, у которой муж служит в авиации, не всегда легко прогнать подобные мысли. Но Катя решила остаться.

— Что ж такого! — сказала она. — Это самая обыкновенная вещь.

Я не настаивал, тем более, что мог приезжать в Полярное сравнительно редко, и мне было приятно знать, что Катя живет подле доктора Ивана Ивановича и видит его каждый день. Сразу же она стала работать — сперва в госпитале медицинской сестрой, а потом в Старом Полярном, где у доктора был амбулаторный прием. Когда через две недели я опять приехал, она была уже полна интересами своей новой жизни. Удивительно быстро вошла она в эту жизнь.

Из этих мест уходили суда, чтобы на дальних и ближних морских дорогах встречать союзные и топить германские конвои, и все, что происходило в городке, так или иначе было связано с этой борьбой. Любимых командиров знали по именам. Впрочем, многих из них давно уже знает по именам весь Советский Союз.

Необычайная близость тыла и фронта, поразившая меня в Н., здесь была еще заметнее, потому что сама жизнь в Полярном была гораздо сложнее и богаче. Не «случалась» эта жизнь, а шла — по всему было видно, что люди, от командующего до любого краснофлотца, прочно расположились среди этих диких скал и будут воевать до победы. Именно потому, что это было ровное напряжение, оно и проникало так глубоко в любую мелочь повседневного существования.

Вспоминая зиму 1942 — 1943 года в Полярном, я вижу, что это была едва ли не самая счастливая семейная зима в нашей жизни. Это может показаться странным, если представить себе, что почти через день я летал на бомбежку германских судов. Но одно было летать, не зная, что с Катей, и совершенно другое — зная, что она в Полярном, жива и здорова и что на днях я увижу ее разливающей чай за столом. Зеленый шелковый абажур, к которому были приколоты чертики, искусно вырезанные Иваном Ивановичем из плотной бумаги, висел над этим столом, и все, что радовало нас с Катей в ту памятную зиму, рисуется мне в светлом кругу, очерченном границами зеленого абажура, а все, что заботило и огорчало, прячется в далеких, темных углах.

Я помню наши вечера, когда после долгих, напрасных попыток связаться с доктором я ловил первый попавшийся катер, являлся в Полярное, и друзья, как бы ни было поздно, собирались в этом светлом кругу. Что ночь, и днем — ночь!

Толстый доктор—едок выползал из своей комнаты в огромной шубе—кухлянке и занимал за столом если не наиболее видное, то, во всяком случае, наиболее шумное место. Самый его вид нетерпеливого ожидания чего—то хорошего или хотя бы веселого, казалось, производил шум. Даже когда он молчал, слышно было, как он пыхтит, жует или просто громко дышит.

За ним — если считать по шуму — очевидно, следовал я. В самом деле, никогда я еще так много не говорил, не пил, не смеялся! Как будто чувство, которое овладело мною, когда я увидел Катю, так и осталось в душе — все летело, летело куда—то… Куда? Кто знает! Я верил, что к счастью. Что касается доктора Ивана Иваныча, который чувствовал себя совсем больным после гибели сына, то и он оживал на наших вечерах и все чаще цитировал — главным образом по поводу международных проблем — своего любимого автора Козьму Пруткова.

Наконец на последнее место — если считать по шуму — нужно поставить моего штурмана, который вообще не говорил ни слова, а только задумчиво сдвигал брови и, вынув трубку изо рта, выпускал шары дыма. Я любил его — кажется, я уже упоминал об этом — за то, что он был превосходным штурманом и любил меня — черта, которая всегда нравилась мне в людях.

А Катя хозяйничала. Как у нее получалось, что это наш дом, что мы принимаем гостей и от души стараемся, чтобы они были сыты и пьяны, не знаю. Но получалось.

Конечно, не было бы этих вечеров, этого счастья встреч с Катей, когда на утро она провожала меня и робкое, молодое солнце, похожее на детский воздушный шар, солнце начала полярного дня, как будто нарочно для нас поднималось над линией сопок… не было бы этого душевного подъема или он был бы совершенно другим, если бы радио каждую ночь не приносило известий о наших победах. Это был общий подъем, который с одинаково нарастающей силой чувствовался не только здесь, на Севере, где был крайний правый фланг войны и где на диком, срывающемся в воду утесе стоял последний солдат сухопутного фронта, но и на любом участке этого фронта.

Уже отгремели последние выстрелы в Сталинграде, черные от копоти бойцы вылезли из водосточных люков и, щурясь от света, от снега, смотрели на испепеленный отвоеванный город, — среди гранитных сопок Полярного гулко отозвалось эхо этой великой победы. Кажется, мы сделали все возможное, чтобы оно покатилось и дальше — вдоль берегов Норвегии, туда, где осторожно крадутся от чужой страны к чужой стране немецкие караваны, туда, где они выгружают чужое оружие и берут на борт чужую руду и везут, везут ее в настороженной, полной загадочных шумов ночи Баренцева моря…

Все свободное время мы — доктор, Катя и я — тратили на изучение и подбор материалов экспедиции «Св. Марии».

Не знаю, что было сложнее — проявить фотопленку или прочитать документы экспедиции. Как известно, снимок с годами слабеет или покрывается вуалью — недаром на футлярах всегда указывается срок, после которого фабрика не ручается за отчетливость изображения. Этот срок для пленки «Св. Марии» кончился в феврале 1914 года. Кроме того, металлические футляры были полны воды, пленки промокли насквозь и, очевидно, годами находились в таком состоянии. Лучшие фотографы Северного флота объявили, что это «безнадежная затея» и что если бы даже они (фотографы) были божественного происхождения, то и в этом случае им не удалось бы проявить эту пленку. Я убедил их. В результате из ста двенадцати снимков, просушенных с бесконечными предосторожностями, около пятидесяти были признаны «достойными дальнейшей работы». После многократного копирования удалось получить двадцать два совершенно отчетливых снимка.

В свое время я прочитал дневники штурмана Климова, исписанные мелким, неразборчивым, небрежным почерком, залитые тюленьим жиром. Но все же это были отдельные странички в двух переплетенных тетрадках. Документы же Татаринова, кроме прощальных писем, сохранившихся лучше других бумаг, были найдены в виде плотно слежавшейся бумажной массы, и превратить ее в хронометрический или вахтенный журнал, в карты и данные съемки своими силами я, конечно, не мог. Это также было сделано в специальной лаборатории, под руководством опытного человека. В этой книге не найдется места для подробного рассказа о том, что было прочтено в холщовой тетради, о которой капитан Татаринов упоминает, перечисляя приложения. Скажу только, что он успел сделать выводы из своих наблюдений и что формулы, предложенные им, позволяют вычислить скорость и направление движения льдов в любом районе Северного Ледовитого океана. Это кажется почти невероятным, если вспомнить, что сравнительно короткий дрейф «Св. Марии» проходил по местам, которые, казалось бы, не дают данных для таких широких итогов. Но для гениального прозрения иногда нужны немногие факты.

«Ты прочел жизнь капитана Татаринова, — так говорил я себе, — но последняя ее страница осталась закрытой».

«Еще ничего не кончилось, — так я отвечал. — Кто знает, быть может, придет время, когда мне удастся открыть и прочесть эту страницу». Время пришло. Я прочел ее — и она оказалась бессмертной.

Глава 6.
ВОЗВРАЩЕНИЕ.

Летом 1944 года я получил отпуск, и мы с Катей решили провести три недели в Москве, а четвертую в Энске — навестить стариков.

Мы приехали 17 июля — памятная дата! В этот день через Москву прошли пленные немцы.

У нас были легкие чемоданы, мы решили доехать до центра на метро — и, выйдя из Аэропорта, добрых два часа не могли перейти дорогу. Сперва мы стояли, потом, утомившись, сели на чемоданы, потом снова встали. А они все шли. Уже их хорошо бритые, с жалкими надменными лицами, в высоких картузах, в кителях с «грудью» генералы, среди которых было несколько знаменитых мучителей и убийц, находились, должно быть, у Крымского моста, а солдаты все шли, ковыляли — кто рваный и босой, а кто в шинели нараспашку.

С интересом и отвращением смотрел я на них. Как многие летчики—бомбардировщики, за всю войну я вообще ни разу не видел врага, разве что пикируя на цель, — позиция, с которой не много увидишь! Теперь «повезло» — сразу пятьдесят семь тысяч шестьсот врагов, по двадцати в шеренге, прошли передо мной, одни дивясь на Москву, которая была особенно хороша в этот сияющий день, другие потупившись, глядя под ноги равнодушно—угрюмо.

Это были разные люди, с разной судьбой. Но однообразно—чужим, бесконечно далеким от нас был каждый их взгляд, каждое движение.

Я посмотрел на Катю. Она стояла, прижав сумочку к груди, волновалась. Потом вдруг крепко поцеловала меня. Я спросил:

— Поблагодарила?

И она ответила очень серьезно:

— Да.

У нас было много денег, и мы сняли самый лучший номер в гостинице «Москва» — роскошный, с зеркалами, картинами и роялем.

Сперва нам было немного страшновато. Но оказалось, что к зеркалам, коврам, потолку, на котором были нарисованы цветы и амуры, совсем нетрудно привыкнуть. Нам было очень хорошо в этом номере, просторно и чертовски уютно.

Конечно, Кораблев явился в день приезда — нарядный, с аккуратно закрученными усами, в свободной вышитой белой рубашке, которая очень шла к нему и делала похожим на какого—то великого русского художника — но на какого, мы с Катей забыли.

Он был в Москве, когда летом 1942 года я стучался в его лохматую, обитую войлоком дверь. Он был в Москве и чуть не сошел с ума, вернувшись домой и найдя письмо, в котором я сообщал, что еду в Ярославль за Катей.

— Как это вам понравится! За Катей, которую я накануне провожал в милицию, потому что ее не хотели прописывать на Сивцевом—Вражке!

— Не беда, дорогой Иван Павлыч, — сказал я, — все хорошо, что хорошо кончается. В то лето я был не очень счастлив, и мне даже нравится, что мы встретились теперь, когда все действительно кончается хорошо. Я был черен, худ и дик, а теперь вы видите перед собой нормального, веселого человека. Но расскажите же о себе! Что вы делаете? Как живете?

Иван Павлыч никогда не умел рассказывать о себе. Зато мы узнали много интересного о школе на Садово Триумфальной, в которой некогда произошли такие важные события в моей и Катиной жизни. Мы кончили школу, с каждым годом она уходила все дальше от нас, и уже начинало казаться странным, что это были мы — пылкие дети, которым жизнь представлялась такою преувеличенно сложной. А для Ивана Павлыча школа все продолжалась. Каждый день он не торопясь расчесывал перед зеркалом усы, брал палочку и шел на урок, и новые мальчики, как под лучом прожектора, проходили перед его строгим, любящим, внимательным взглядом. О, этот взгляд! Я вспомнил Гришку Фабера, который утверждал, что «взгляд — все» и что с таким взглядом он бы «в два счета сделал в театре карьеру».

— Иван Павлыч, где он?

— Гриша в провинции, — сказал Иван Павлыч, — в Саратове. Я давно не видел его. Кажется, он стал хорошим актером.

— Он и был хорошим. Мне всегда нравилась его игра. Немного орал, но что за беда! Зато не пропадало ни слова.

Мы перебрали весь класс — грустно и весело было вспоминать старых друзей, которых по всей стране раскидала жизнь. Таня Величко строит дома в Сталинграде. Шура Кочнев — полковник артиллерии и недавно был упомянут в приказе. Но о многих и Иван Павлыч ничего не знал — время как будто прошло мимо них, и они остались в памяти мальчиками и девочками семнадцати лет.

Так—то мы сидели и разговаривали, и уже раза три позвонил профессор Валентин Николаевич Жуков и был обруган, даром что профессор, за то, что не приходит, ссылаясь на какую—то очередную затею со змеями или гибридами черно—бурых лисиц.

Наконец он явился и застыл на пороге, задумчиво положив палец на нос. Ему, видите ли, почудилось, что он попал в чужой номер!

— Ну, профессор, заходи, заходи, — сказал я ему.

И он побежал ко мне, хохоча, а за ним в дверях появилась высокая, полная белокурая дама, которую, если не ошибаюсь, когда—то звали Кирен.

Конечно, прежде всего, я был подвергнут допросу, перекрестному, потому что слева меня допрашивал Валя, а справа — Кирен. Почему, каким образом и на каком основании, взломав чужую квартиру, обойдя комнаты, обнаружив, что Катя живет у профессора В.Н.Жукова, я не нашел ничего лучшего, как оставить записку, совершенно бессмысленную, потому что в ней не было указано ни где меня искать, ни долго ли я пробуду в Москве.

— Дубина, это была ее постель, — сказал Валя, — а в ногах лежало ее платье! Боже мой, да разве ты не догадался, что только женская рука могла навести у меня такой порядок?

— Нет, в том, что женская, — сказал я, — у меня не было ни малейших сомнений.

Кира захохотала, кажется, добродушно, а Валя сделал мне большие глаза. Очевидно, тень загадочной Женьки Колпакчи с разными глазами еще бродила в этом семейном доме.

Женщины ушли в соседнюю комнату. Кирен кормила своего четвертого, так что, нужно полагать, у них нашлось о чем поболтать.

А мы заговорили о войне. Во многом уже были видны признаки ее окончания, и Валя с Иваном Павлычем слушали меня с таким выражением, как будто именно мне предстояло в ближайшем будущем отдать командующему последний рапорт о том, что нашими войсками занят город Берлин: Валя спросил, почему мы не форсируем Вислу, и от души огорчился, когда я ответил, что не знаю. Что касается Севера, если судить по его вопросам, я командовал не эскадрильей, а фронтом.

Потом Иван Павлыч заговорил о капитане Татаринове, и, немного понизив голос, чтобы не услышала Катя, я рассказал некоторые подробности, о которых не упоминалось в печати. Недалеко от палатки капитана, в узкой расщелине скалы, были найдены могилы матросов — трупы были положены прямо на землю и завалены большими камнями. Медведи и песцы растащили и перемешали кости — один череп был найден в трех километрах от лагеря, в соседней ложбине. Очевидно, последние дни капитан провел в одном спальном мешке с поваром Колпаковым, который умер раньше него. На письме к Марии Васильевне было написано сперва: «Моей жене», а потом исправлено: «Моей вдове». Под правой рукой капитана было найдено обручальное кольцо с инициалами М.Т. на внутренней стороне ободка.

Я вынул из чемодана и показал золотой медальон в виде сердечка. На одной стороне был миниатюрный портрет Марии Васильевны, а на другой — прядь черных волос, и, отойдя к окну, Иван Павлыч надел очки и долго рассматривал медальон. Так долго рассматривал он, вытирал платочком усы и снова рассматривал, что, в конце концов, мы с Валей подошли к нему и, обняв с обеих сторон, повели и посадили в кресло.

— Но Катя так похожа, боже мой! — сказал он, вздохнув. — В декабре будет семнадцать лет. Трудно поверить.

Он попросил меня познать Катю и рассказал ей, что весной ездил на кладбище, посадил цветы и нанял сторожа покрасить решетку.

До ночи сидели у нас друзья, и Кира уже успела съездить на Сивцев—Вражек покормить младшего и вернулась со старшей — той самой, которая в будущем подавала надежды стать знаменитой артисткой. Во всяком случае, по мнению Кириной мамы, покойная Варвара Рабинович со всей своей знаменитой школой «не годилась в подметки» этой девочке, которая еще в грудном возрасте умела великолепно «брать голос в маску», а теперь читала Пушкина не хуже знаменитого Степаняна.

Валя много и не так скучно, как всегда, рассказывал о своих зверях — между прочим, о борьбе с грызунами в траншеях. Я спросил, удалось ли ему, в конце концов, доказать, что у змей от возраста меняется кровь, или это так и осталось в науке загадкой. Он засмеялся и сказал, что да, удалось.

Это был превосходный день в Москве, начавшийся с того, что больше двух часов мы ждали, пока пленные немцы пройдут мимо нас, — лучше он начаться не мог! Это был день, когда вдруг сверкнуло в душе и осталось навеки ослепительное сознание победы. Еще она не была напечатана черными буквами на газетном листе, еще многие должны были отдать за нее жизнь, но уже она была ясно видна в том неуловимом «чувстве возвращения», которое было, казалось, разлито повсюду. Жизнь возвращалась на старые места, война сделала их совсем другими, и странным, молодым ощущением столкновения нового и старого была полна Москва лета 1944 года.

А вечером был салют. Позывные «важного сообщения» прозвенели без четверти одиннадцать, и Валя сказал, что нужно немедленно бежать на двенадцатый этаж. Лифт был полон, и мы пошли пешком — совершенно напрасно, потому что дорогой выяснилось, что на двенадцатый этаж нельзя попасть иначе, как лифтом. Но мы каким—то образом все же добрались, и великолепная вечерняя Москва открылась передо мной, стеснив сердце горячим и острым волнением. Мы с Катей переглянулись улыбаясь. Взявшись за руки, мы стояли у какой—то стены. Как бы не торопясь, озарялось багровыми вспышками спокойное небо, а потом прямо над нами быстро летели вверх и медленно вниз пестрые цветные огни.

Глава 7.
ДВА РАЗГОВОРА.

Два дела было у меня в Москве. Первое — доклад в Географическом обществе о том, как мы нашли экспедицию «Св. Марии», и второе — разговор со следователем о Ромашове. Как ни странно, эти дела были связаны между собой, потому что еще из Н. я послал в прокуратуру копию моего объяснения с Ромашовым на Собачьей Площадке.

Начну со второго.

Осенью 1943 года Ромашов был осужден на десять лет — я узнал об этом от работника Особого отдела на Н., который снимал с меня допрос, когда в Москве разбиралось дело. Теперь оно, не знаю почему, было передано в гражданские инстанции и пересматривалось — тоже не знаю почему. Незадолго до моего отъезда из Н. мне сообщили, что в Москве следствие потребует от меня каких—то дополнительных данных.

Все это было неприятно и скучно, и, вспоминая еще дорогой, что мне придется снова войти в утомительную и сложную атмосферу этого дела, я немного расстраивался — отпуск был бы так хорош без него!

На второй день приезда я доложил, что явился, и был немедленно приглашен к следователю, который вел дело Ромашова…

Приемная была общая — полутемный зал, перегороженный деревянным барьером. Широкие старинные скамьи стояли вдоль стен, и самые разные люди — старики, девушки, какие—то военные без погон — сидели на них, дожидаясь допроса.

Я нашел кабинет моего следователя — на двери значилась его странная фамилия: Веселаго — и, так как было еще рановато, занялся перестановкой флажков на карте, висевшей в приемной. Карта была недурна, но флажки далеко отставали от линии фронта.

Знакомый голос оторвал меня от этого занятия — такой знакомый, круглый, солидный голос, что на одно мгновение я почувствовал себя плохо одетым мальчиком, грязным, с большой заплатой на штанах.

Голос спросил:

— Можно?

Очевидно, было еще нельзя, потому что, приоткрыв дверь к следователю, Николай Антоныч закрыл ее и сел на скамью с немного оскорбленным видом. Я встретил его в последний раз в метро летом 1942 года — таков он был и сейчас: величественный и снисходительно—важный.

Насвистывая, я переставлял флажки на Втором Прибалтийском фронте. Прошло семнадцать лет с тех пор, как я сказал ему: «Я найду экспедицию, и тогда посмотрим, кто из нас прав». Знает ли он, что я нашел экспедицию? Без сомнения. Но он не знает — в печати об этом не появилось ни слова — о том, что среди бумаг капитана Татаринова обнаружены бесспорные, неопровержимые доказательства моей правоты…

Он сидел, опустив голову, опираясь руками о палку. Потом посмотрел на меня, и невольное быстрое движение пробежало по бледному большому лицу; «Узнал», — подумал я весело. Он узнал — и отвел глаза.

…Это была минута, когда он обдумывал, как держаться со мной. Сложная задача! Очевидно, он успешно решил ее, потому что вдруг встал и смело подошел ко мне, коснувшись рукой шляпы.

— Если не ошибаюсь, товарищ Григорьев?

— Да.

Кажется, впервые в жизни я с таким трудом произнес это короткое слово. Но и у меня была минута, когда я решил, как нужно держаться с ним.

— Вижу, что время не прошло даром для вас, — глядя на мои орденские ленточки, продолжал он. — Откуда же сейчас? На каком фронте защищаете нас, скромных работников тыла?

— На Крайнем Севере.

— Надолго в Москву?

— В отпуск, на три недели.

— И принуждены терять драгоценные часы в этой приемной? Впрочем, это наш гражданский долг, — прибавил он с почтительным выражением. — Я полагаю, что вы, как и я, вызваны по делу Ромашова?

— Да.

Он помолчал. Ох, как было мне знакомо, как еще в детстве я ненавидел это мнимо значительное молчание!

— Не человек, а воплощенное зло, — наконец сказал он. — Я считаю, что общество должно освободиться от него — и как можно скорее.

Если бы я был художником, я бы залюбовался этим зрелищем эпического лицемерия. Но я был обыкновенным человеком, и мне захотелось сказать ему, что если бы общество своевременно освободилось от Николая Антоныча Татаринова, ему (обществу) не пришлось бы возиться с Ромашовым.

Я промолчал.

Ни слова еще не было сказано об экспедиции «Св. Марии», но я знал Николая Антоныча: он подошел, потому что боялся меня.

— Я слышал, — начал он осторожно, — что вам удалось довести до конца свое начинание, и хочу от души поблагодарить вас за то, что вы положили на него так много труда. Впрочем, я рассчитываю сделать это публично.

Это значило, что он придет на мой доклад и сделает вид, что мы всю жизнь были друзьями. Он предлагал мне мир. Очень хорошо! Нужно сделать вид, что я его принимаю.

— Да, кажется, кое—что удалось.

Больше я ничего не сказал. Но даже легкая краска появилась на полных бледных щеках — так он оживился. Все прошло и забыто, он теперь влиятельный человек, почему бы мне не наладить с ним отношения? Вероятно, я стал другим — в самом деле, разве жизнь не меняет людей? Я стал таким, как он, — у меня ордена, удача, и он может по себе, по своим удачам судить обо мне.

— …Событие, о котором в другое время заговорил бы весь мир, — продолжал он, — и прах национального героя, каковым по заслугам признан мой брат, был бы торжественно доставлен в столицу и предан погребенью при огромном стечении народа.

Я отвечал, что прах капитана Татаринова покоится на берегу Енисейского залива и что он сам, вероятно, не пожелал бы для себя лучшей могилы.

— Без сомнения. Но я говорю о другом — о самой исключительности судьбы его. О том, что забвение как бы шло за ним по пятам и если бы не мы, — он сказал: «мы», — едва ли хоть один человек на земле знал бы, кто он таков и что он сделал для родины и науки.

Это было слишком, и я чуть не сказал ему дерзость. Но в эту минуту дверь открылась, и какая—то девушка, выйдя от следователя, пригласила меня к нему.

Мне все время казалось, что если бы следователь, или следовательница (потому что это была женщина) не была такой молодой и красивой, она не допрашивала бы меня так подчеркнуто сухо. Но потом моя история увлекла ее, и она совершенно оставила свой официозный тон.

— Вам известно, товарищ Григорьев, — так она начала, когда я сообщил ей свой возраст, профессию, был ли я под судом и т.д., — по какому делу я вызвала вас?

Я отвечал, что известно.

— В свое время вы дали показания. — Очевидно, она имела в виду допрос в Н. — В них есть неясности, о которых мне, прежде всего, необходимо поговорить с вами.

Я сказал:

— К вашим услугам.

— Вот, например.

Она прочитала несколько мест, в которых я дословно передал наш разговор с Ромашовым на Собачьей Площадке.

— Выходит, что когда Ромашов писал на вас заявление, он был как бы орудием в руках другого лица.

— Другое лицо названо, — сказал я. — Это Николай Антоныч Татаринов, который дожидается у вас в приемной. Кто из них был орудием, а кто руками

— этого я сказать не могу. Мне кажется, что решение подобного вопроса является не моей, а вашей задачей.

Я рассердился, может быть, потому, что донос Ромашова она почтительно назвала заявлением.

— Так вот, остается неясным, какую же цель мог преследовать профессор Татаринов, пытаясь сорвать поисковую партию? Ведь он сам является ученым—полярником, и, казалось бы, розыски его пропавшего брата должны были встретить самое горячее сочувствие с его стороны.

Я отвечал, что профессор Татаринов мог преследовать несколько целей. Прежде всего, он боялся, что успешные поиски остатков экспедиции «Св. Марии» подтвердят мои обвинения. Затем, он не является ученым—полярником, а представляет собою тип лжеученого, построившего свою карьеру на книгах, посвященных истории экспедиции «Св. Марии». Поэтому всякая конкуренция, естественно, задевала его жизненные интересы.

— А у вас были серьезные основания надеяться, что розыски подтвердят ваши обвинения?

Я отвечал, что были. Но этот вопрос теперь не подлежит обсуждению, потому что я нашел остатки экспедиции и среди них — прямые доказательства, которые намерен огласить публично.

Именно после этого ответа моя следовательница стала быстро съезжать с официального тона.

— Как нашли? — спросила она с искренним изумлением. — Ведь это же было давно. Лет двадцать тому назад или даже больше?

— Двадцать девять.

— Но что же может сохраниться через двадцать девять лет?

— Очень многое, — отвечал я.

— И самого капитана нашли?

— Да.

— И он жив?

— Ну, что вы конечно нет! Можно точно сказать, когда он погиб — между восемнадцатым и двадцать вторым июня тысяча девятьсот пятнадцатого года.

— Ну, расскажите.

Конечно, я не мог рассказать ей все. Но долго ждал приема профессор Татаринов, и, должно быть, многое успел он перебрать в памяти и обо многом переговорить наедине с собой, прежде чем занял мое место у стола этой красивой любознательной женщины.

И о том, что подлежит суду, и о том, что не подлежит суду за давностью преступления, рассказал я ей. Старая история! Но старые истории долго живут, гораздо дольше, чем это кажется с первого взгляда.

Она слушала меня, и хотя это был по—прежнему следователь, но следователь, который вместе со мной разбирал письма, некогда занесенные на двор половодьем, и вместе со мной делал выписки из полярных путешествий, и вместе со мной перебрасывал учителей, врачей, партработников в глухие ненецкие районы. Дневники штурмана Климова были уже прочитаны, и старый латунный багор найден — последний штрих, так мне казалось тогда, в стройной картине доказательств. Но вот я дошел до войны и замолчал, потому что беспредельная панорама всего, что мы пережили, открылась передо мной и в ее глубине лишь чуть—чуть светилась мысль, которая всю жизнь волновала меня. Это было трудно объяснить незнакомому человеку. Но я объяснил.

— Капитан Татаринов понимал все значение Северного морского пути для России, — сказал я, — и нет ничего случайного в том, что немцы пытались перерезать этот путь. Я был человеком войны, когда летел к месту гибели экспедиции «Св. Марии», и я нашел ее потому, что был человеком войны.

Глава 8.
ДОКЛАД.

На этот раз я не добивался чести выступить с докладом в Географическом обществе и не получал любезного приглашения представить свой доклад в письменном виде. Я дважды отказывался от выступления, потому что прошел лишь месяц с тех пор, как была опубликована замечательная статья профессора В. о научном наследстве «Св. Марии». Когда он сам позвонил мне, я согласился.

…Все пришли на этот доклад, даже Кирина мама. К сожалению, я не запомнил ту маленькую приветственную речь с цитатами из классиков, которою она встретила меня. Речь немного затянулась, и мне стало смешно, когда я увидел, с каким покорным отчаянием Валя слушал ее.

Кораблева я посадил в первом ряду, прямо напротив кафедры, — ведь я привык смотреть на него во время своих выступлений.

— Ну, Саня, — сказал он весело, — уговор. Я положу руку вот так, вниз ладонью, а ты говори и на нее посматривай! Стану похлопывать, значит волнуешься. Нет — значит нет.

— Иван Павлыч, дорогой.

Разумеется, я ничуть не волновался, хотя, в общем, это было довольно страшно. Я беспокоился лишь, придет ли на мой доклад Николай Антоныч.

Он пришел. Развешивая карты, я обернулся и увидел его в первом ряду, недалеко от Кораблева. Он сидел, положив ногу на ногу и глядя прямо перед собой с неподвижным выражением. Мне показалось, что он изменился за эти несколько дней: в лице его появилось что—то собачье, щеки обвисли над воротником была высоко видна морщинистая похудевшая шея.

Конечно, мне было очень приятно, когда председатель, старый, знаменитый географ, прежде чем предоставить мне слово, сам сказал несколько слов обо мне. Я даже пожалел, что у него такой тихий голос. Он сказал, что я «один из тех людей, с которыми тесно связана история освоения Арктики большевиками». Потом он сказал, что именно моему «талантливому упорству» советская арктическая наука обязана одной из своих интереснейших страниц, — и я тоже не стал возражать, тем более что в зале зааплодировали, и громче всех — Кирина мама.

Пожалуй, не стоило делать такого длинного вступления, посвященного истории Северного морского пути, хотя это была интересная история.

Я довольно плохо рассказал об этом — часто останавливался, забывал самые простые слова и вообще «мекал», как потом объявила Кира.

Но вот я перешел к нашему времени, обрисовал в общих чертах военное значение северной проблемы и остановился на исторической дате, когда товарищ Сталин заложил основание Северного флота.

В эту минуту где—то далеко, в темном конце прохода, мелькнула и скрылась моя Катя. Она была немного больна — простудилась — и обещала мне остаться дома. Но как это было хорошо, что она приехала, просто прекрасно! У меня сразу сделалось веселее на душе, и я стал говорить увереннее и тверже.

— Может быть, вам покажется странным, — сказал я, — что в дни войны я намерен доложить вам о старинной экспедиции, окончившейся около тридцати лет тому назад. Это — история. Но мы не забыли нашей истории, и возможно, что наша главная сила заключается именно в том, что война не отменила и не остановила ни одной из великих мыслей, которые преобразили нашу страну. Завоевание Севера советским народом принадлежит к числу этих мыслей.

Я запнулся, потому что мне захотелось рассказать, как мы с Ледковым осматривали Заполярье, но это было далеко от темы доклада, и не очень ловко я свернул на биографию капитана.

С непостижимым чувством я рассказывал о нем! Как будто не он, а я был этот мальчик, родившийся в бедной рыбачьей семье на берегу Азовского моря. Как будто не он, а я в юности ходил матросом на нефтеналивных судах между Батумом и Новороссийском. Как будто не он, а я выдержал экзамен на «морского прапорщика» и потом служил в Гидрографическом управлении, с гордым равнодушием перенося высокомерное непризнание офицерства. Как будто не он, а я делал заметки на полях нансеновских книг и гениальная мысль: «Лед сам решит задачу» была записана моей рукой. Как будто его история окончилась не поражением и безвестной смертью, а победой и счастьем. И друзья, и враги, и любовь повторились снова, но жизнь стала иной, и победили не враги, а друзья и любовь.

Я говорил и все с большей силой испытывал то чувство, которое не могу назвать иначе, как вдохновением. Как будто на далеком экране под открытым небом я увидел мертвую, засыпанную снегом шхуну. Мертвую ли? Нет, стучат, забивают досками световые люки, обшивают толем и войлоком потолки — готовятся к зимовке…

Моряки, стоявшие в проходе, расступились перед Катей, когда она шла к своему креслу, и я подумал, что это очень справедливо, что они так почтительно расступаются перед дочерью капитана Татаринова. Но она была еще и лучше всех — особенно в этом простом английском костюме. Она была лучше всех — и тоже каким—то образом участвовала в этом восторге, в этом вдохновении, с которыми я говорил о плавании «Св. Марии».

Но пора было переходить к научной историй дрейфа, и я начал ее с утверждения, что факты, которые были установлены экспедицией капитана Татаринова, до сих пор не потеряли своего значения. Так, на основании изучения дрейфа известный полярник профессор В. предположил существование неизвестного острова между 78—й и 80—й параллелями, и этот остров был открыт в 1935 году — и именно там, где В. определил его место. Постоянный дрейф, установленный Нансеном, был подтвержден путешествием капитана Татаринова, а формулы сравнительного движения льда и ветра представляют собой огромный вклад в русскую науку.

Движение интереса пробежало по аудитории, когда я стал рассказывать о том, как были проявлены фотопленки экспедиции, пролежавшие в земле около тридцати лет.

Свет погас, и на экране появился высокий человек в меховой шапке, в меховых сапогах, перетянутых под коленями ремешками. Он стоял, упрямо склонив голову, опершись на ружье, и мертвый медведь, сложив лапы, как котенок, лежал у его ног. Он как будто вошел в этот зал — сильная, бесстрашная душа, которой было нужно так мало!

Все встали, когда он появился на экране, и такое молчание, такая торжественная тишина воцарилась в зале, что никто не смел даже вздохнуть, не то что сказать хоть слово.

И в этой торжественной тишине я прочитал рапорт и прощальное письмо капитана:

— «…Горько мне думать о всех делах, которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы не мешали. Что делать? Одно утешение — что моими трудами открыты и присоединены к России новые обширные земли…»

— Но в этом письме, — продолжал я, когда все селя, — есть еще одно место, на которое я должен обратить ваше внимание. Вот оно: «Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти последние часы моей жизни не хочу называть его. Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам…» Кто же этот человек, самого имени которого капитан не хотел называть перед смертью? Это о нем он писал в другом письме: «Можно смело сказать, что всеми своими неудачами мы обязаны только ему». О нем он писал: «Мы шли на риск, мы знали, что идем на риск, но мы не ждали такого удара». О нем он писал: «Главная неудача — ошибка, за которую приходится расплачиваться ежедневно, ежеминутно, — та, что снаряжение экспедиции я поручил Николаю…»

Николаю! Но мало ли Николаев на свете!

Конечно, на свете много Николаев, и даже в этой аудитории их было немало, но только один из них вдруг выпрямился, оглянулся, когда я громко назвал это имя, и палка, на которую он опирался, упала и покатилась. Ему подали палку.

— Не для того я хочу сегодня полностью назвать это имя, чтобы решить старый спор между мною и этим человеком. Наш спор давно решен — самой жизнью. Но в своих статьях он продолжает утверждать, что всегда был благодетелем капитана Татаринова и что даже самая мысль «пройти по стопам Норденшельда», как он пишет, принадлежит ему. Он так уверен в себе, что имел смелость явиться на мой доклад и сейчас находится в этом зале.

Шепот пробежал по рядам, потом стало тихо, потом снова шепот. Председатель позвонил в колокольчик.

— Странная судьба! До сих пор он действительно ни разу не был назван полностью — имя, отчество и фамилия. Но среди прощальных писем капитана мы нашли и деловые бумаги. С одной из них, очевидно, капитан никогда не расставался. Это копия обязательства, согласно которому: 1. По возвращении на Большую Землю вся промысловая добыча принадлежит Николаю Антоновичу Татаринову — полностью имя, отчество и фамилия. 2. Капитан заранее отказывается от всякого вознаграждения. 3. В случае потери судна капитан отвечает всем своим имуществом перед Николаем Антоновичем Татариновым — полностью имя, отчество и фамилия. 4. Самое судно и страховая премия принадлежат Николаю Антоновичу Татаринову — полностью имя, отчество и фамилия. Когда—то в разговоре со мной этот человек сказал, что только одного свидетеля он признает: самого капитана. Пусть же он теперь перед всеми нами откажется от этих слов, потому что сам капитан теперь называет его — полностью имя, отчество и фамилия!

Страшная суматоха поднялась в зале, едва я кончил свою речь, — в передних рядах многие встали, в задних стали кричать, чтобы садились — не видно, а он стоял, подняв руку с палкой, и кричал:

— Я прошу слова, я прошу слова!

Он получил слово, но ему не дали говорить. В жизни моей я не слышал такого дьявольского шума, который поднимался, едва он открывал рот. Но он все—таки сказал что—то — никто не расслышал — и, тяжело стуча палкой, сошел с кафедры и направился к выходу вдоль зрительного зала. Он шел в полной пустоте — и там, где он проходил, долго была еще пустота, как будто никто не хотел идти там, где он только что прошел, стуча своей палкой.

Глава 9.
И ПОСЛЕДНЯЯ.

Вагон шел до Энска, значит, все эти люди, расположившиеся где придется — на полу и на полках — в переполненном, полутемном вагоне, ехали в Энск. В прежние времена этого было достаточно, чтобы его народонаселение увеличилось чуть ли не вдвое.

Мы познакомились с соседями, или, вернее, с соседками (потому что это были студентки московских вузов), и они сказали, что едут в Энск на работу.

— На какую же?

— Еще неизвестно. На шахты.

Если не считать подкопа в Соборном саду, о котором Петька когда—то говорил, что он идет под рекой и что в нем «на каждом шагу скелеты», в Энске никогда не было ничего похожего на шахты. Но девушки утверждали, что едут на шахты.

Как всегда, уже через три—четыре часа в каждом отделении образовалась своя жизнь, не похожая на соседнюю, как будто тонкие, не доверху, дощатые стенки разделили не вагон, а чувства и мысли. В одних отделениях стало шумно и весело, а в других скучно. У нас — весело, потому что девушки, немного погрустив, что не удалось остаться на летнюю работу в Москве, и поругав какую—то Машку, которой это удалось, стали петь, и весь вечер мы с Катей слушали современные военные романсы, среди которых несколько было забавных. В общем, девушки пели до самого Энска, даже ночью — почему—то они решили не спать. Так и прошла вся недолгая дорога — тридцать четыре часа — в пенье девушек и в дремоте под это молодое, то веселое, то грустное, пенье.

Прежде поезд приходил рано утром, а теперь — под вечер, так что, когда мы слезли, маленький вокзал показался мне в сумерках симпатичным и старомодно—уютным. Но прежний Энск кончился там, где кончился широкий, в липах, подъезд к этому зданию, потому что, выйдя на бульвар, мы увидели вдалеке какие—то темные корпуса, над которыми быстро шли багрово—дымные облака, освещенные снизу. Это был такой странный для Энска пейзаж, что я даже сказал девушкам, что, очевидно, где—то в Заречной части пожар, и они поверили, потому что дорогой я долго хвастался, что родом из Энска и что мне знаком каждый камень. Но оказалось, что это не пожар, а пушечный завод, выстроенный в Энске за годы войны.

Я видел, как необыкновенно изменились за время войны наши города — например, М—ов, — но я не знал их в детские годы. Теперь, когда мы с Катей шли по быстро темнеющим Застенной, Гоголевской, мне казалось, что эти улицы, прежде лениво растянувшиеся вдоль крепостного вала, теперь поспешно бегут вверх, чтобы принять участие в этом беспрестанном огненно—дымном движении облаков над заводскими корпусами. Это было первое, но верное впечатление — перед нами был хорошо вооруженный город. Конечно, для меня он был прежним, родным Энском, но теперь я встретился с ним, как со старым другом, — когда вглядываешься в знакомые изменившиеся черты и невольно смеешься от нежности к волнения и не знаешь, с чего начать разговор.

Еще из Полярного мы писали Пете, что приедем навестить стариков, и он рассчитывал подогнать к этому времени давно обещанный отпуск.

Никто не встретил нас на вокзале, хотя я телеграфировал из Москвы, и мы решили, что Пете не удалось приехать. Но первый, кого мы встретили у подъезда между сердитыми львиными мордами дома Маркузе, был именно Петя, которого я сразу узнал, даром что из рассеянной, задумчивой личности с вопросительным выражением лица он превратился в бравого, загорелого офицера.

— Ага, вот они где! — сказал он, как будто долго искал и, наконец, нашел нас.

Мы обнялись, а потом он шагнул к Кате и взял ее руки в свои. У них было свое — Ленинград, и когда они стояли, сжимая руки друг другу, даже я был далек от них, хотя, может быть, ближе меня у них не было человека на свете.

Тетя Даша спала, когда мы ворвались в ее комнату, и, вероятно, решила, что мы приснились ей, потому что, приподнявшись на локте, долго рассматривала нас с задумчивым видом. Мы стали смеяться, и она очнулась.

— Господи, Санечка! — сказала она. — И Катя! А сам—то опять уехал!

«Сам» — это был судья, а «опять уехал» — это значило, что когда мы с Катей лет пять назад приезжали в Энск, судья был на сессии где—то в районе.

Стоит ли рассказывать о том, как хлопотала, устраивая нас, тетя Даша, как она огорчалась, что пирог приходится ставить из темной муки и на каком—то «заграничном сале». Кончилось тем, что мы силой усадили ее, Катя принялась за хозяйство, мы с Петей вызвались помогать ей, и тетя Даша только вскрикивала и ужасалась, когда Петя «для вкуса», как он объяснил, всадил в тесто какие—то концентраты, а я вместо соли едва не отправил туда же стиральный порошок. Но, как ни странно, тесто прекрасно подошло, и хотя тетя Даша, положив кусочек его в рот, сказала, что мало «сдобы», видно было, что пирог, по военному времени, вышел недурной.

За обедом тетя Даша потребовала, чтобы ей было рассказано все, начиная с того дня и часа, когда мы пять лет тому назад расстались с нею на Энском вокзале. Но я убедил ее, что подробный отчет нужно отложить до приезда судьи; зато Петю мы заставили рассказать о себе.

С волнением слушал я его. С волнением — потому что знал его больше двадцати пяти лет и теперь он вовсе не казался мне другим человеком, как его рисовала Катя. Но то загадочное для меня «зрение художника», которое всегда отличало Петю в моих глазах от обыкновенных людей, теперь стало определеннее и точнее.

Он показал нам свои альбомы — последний год Петя находился уже не в строю, работал художником фронтового театра. Это были зарисовки боевой жизни, часто беглые, торопливые. Но та нравственная сила, которую знает каждый, кто провел в нашей армии хотя бы несколько дней, была отражена в них с удивительной глубинной.

Часто я останавливался перед незабываемыми картинами войны, инстинктивно сожалея, что одна, бесследно исчезая, сменяет другую. Теперь я увидел их в едва намеченном, но глубоком, может быть, гениальном преображении.

— Ну вот, — добродушно улыбнувшись, сказал Петя, когда я поздравил его, — а судья говорит, что плохо. Мало героизма. И сын рисует, — добавил он, выпятив нижнюю губу, как всегда, когда бывал доволен. — Ничего, кажется, способный.

Катя достала из чемодана письма от Нины Капитоновны, которая еще жила с Петенькой под Новосибирском, и тетя Даша, всегда интересовавшаяся бабушкой, потребовала, чтобы некоторые из них были прочитаны вслух.

Бабушка по—прежнему жила отдельно, не в лагере, хотя директор Перышкин лично посетил ее и, принеся извинения, просил вернуться в лагерь. Но бабушка «поблагодарила и отказалась, потому что смолоду кланяться не приучена», как она писала. Отказалась и вдруг, поразив весь район, поступила в культмассовый сектор местного Дома культуры.

«Учу шить и кроить, — кратко писала она, — а тебя и Саню поздравляю. Я его давно узнала, еще когда мал был, и чтобы вырос, я его гречею кормила. Он славный… А ты не замучай его, у тебя характер неважный».

Это был ответ на письмо, в котором мы сообщили ей, что нашли друг друга.

«Не спала всю ночь, — писала она, получив известие о том, что найдены остатки экспедиции, — все думала о бедной Маше. И думала, что это к лучшему, что страшная судьба твоего отца осталась ей неизвестна».

Петенька был здоров, очень вырос, судя по фото, и стал еще больше похож на мать. Мы вспомнили Саню — и долго молчали, как бы вновь остановившись с тоской перед этой бессмысленной смертью.

Еще весной Катя стала хлопотать пропуска в Москву для бабушки и Петеньки, и была надежда, что мы увидим их на обратном пути.

Старая моя и Катина мысль, чтобы одной семьей поселиться в Ленинграде, не раз была повторена в этот вечер. Одной семьей — с бабушкой и обоими Петями, маленьким и большим. Но большой немного смутился, когда в будущей квартире, которая была уже получена в воображении, и не где—нибудь, а на Кировском проспекте, мы отвели ему студию в стороне, чтобы никто не мешал. Кажется, он не имел ничего против того, чтобы одна женщина, о которой Катя отзывалась с восторгам, иногда мешала ему. Но, разумеется, в этот вечер никто не сказал о ней ни слова…

Еще весь дом спал, когда вернулся судья. Он так зарычал и стал сердиться, когда тетя Даша собралась поднять нас, что пришлось притвориться и полежать еще полчаса. Точно как пять лет назад, он долго фыркал и кряхтел в кухне — мылся. И слышно было, как прошел по коридору и с него гулко падали капли.

Катя снова уснула, а я тихонько оделся и пошел в кухню, где он сидел и пил чай, босой, в чистой рубахе, с еще мокрыми после мытья головой и усами.

— Разбудил все—таки! — сказал он и, шагнув навстречу, крепко обнял меня.

Когда бы я ни вернулся в родной город, в родной дом, суровое: «Ну, рассказывай» неизменно ждало меня. Старик желал знать, что я делал и правильно ли я жил за годы разлуки. Строго уставясь на меня из—под густых бровей, поросших длинными, толстыми волосами, он допрашивал меня, как настоящий судья, и я знал, что нигде на свете не найду более справедливого приговора… Но на этот раз — впервые в жизни — судья не потребовал у меня отчета.

— Все ясно, — сказал он, с довольным видом проведя под носом рукой и уставясь на мои ордена. — Четыре?

— Да.

— И пятый — за капитана Татаринова, — серьезно сказал судья. — Это трудно формулировать, но получишь.

Это действительно было трудно формулировать, но, очевидно, старик серьезно взялся за дело, потому что вечером, когда мы снова встретились за столом, сказал речь и в ней попытался подвести итоги тому, что я сделал.

— Жизнь идет, — сказал он. — Зрелые, законченные люди, вы приехали в родной город и вот говорите, что его трудно узнать, так он изменился. Он не только изменился — он сложился, как сложились вы, открыв в себе силы для борьбы и победы. Но и другие мысли приходят в голову, когда я вижу тебя, дорогой Саня. Ты нашел экспедицию капитана Татаринова — мечты исполняются, и часто оказывается реальностью то, что в воображении представлялось наивной сказкой. Ведь это к тебе обращается он в своих прощальных письмах, — к тому, кто будет продолжать его великое дело. К тебе — и я законно вижу тебя рядом с ним, потому что такие капитаны, как он и ты, двигают вперед человечество и науку.

И он поднял рюмку и до дна выпил за мое здоровье.

До поздней ночи сидели мы за столом. Потом тетя Даша объявила, что пора спать, но мы не согласились и пошли гулять на Песчинку.

По—прежнему, сменяя друг друга, торопливо бежали над заводом огненно—темные облака. Мы спустились к реке и прошли до Пролома, подле, которого худенький черный мальчик в широких штанах когда—то ловил голубых раков на мясо. Как будто время остановилось и терпеливо ждало меня на этом берегу, между старинных башен, у слияния Песчинки и Тихой, — и вот я вернулся, и мы смотрим друг другу в лицо. Что ждет меня впереди? Какие новые испытания, новый труд, новые мечты, счастье или несчастье? Кто знает… Но я не опускаю глаз под этим неподкупным взглядом.

Пора было возвращаться, Кате стало холодно, и, пройдя вдоль набережной, заваленной лесом, мы повернули домой.

В городе было тихо и как—то таинственно. Мы долго шли, обнявшись, и молчали. Мне вспомнилось наше бегство из Энска. Город был такой же темный и тихий, а мы маленькие, несчастные и храбрые, а впереди страшная и неизвестная жизнь…

У меня были мокрые глаза, и я не вытирал этих радостных слез и не стеснялся, что плачу.

ЭПИЛОГ

Чудная картина открывается с этой высокой скалы, у подошвы которой растут, пробиваясь между камней, дикие полярные маки. У берега еще видна открытая зеркальная вода, а там, дальше, полыньи и лиловые, уходящие в таинственную глубину ледяные поля. Здесь необыкновенной кажется прозрачность полярного воздуха. Тишина и простор. Только ястреб иногда пролетит над одинокой могилой.

Льды идут мимо нее, сталкиваясь и кружась, — одни медленно, другие быстрее.

Вот проплыла голова великана в серебряном сверкающем шлеме: все можно рассмотреть — зеленую косматую бороду, уходящую в море, и приплюснутый нос, и прищуренные глаза под нависшими седыми бровями.

Вот приближается ледяной дом, с которого, звеня бесчисленными колокольчиками, скатывается вода; а вот большие праздничные столы, покрытые чистыми скатертями.

Идут и идут, без конца и края!

Заходящие в Енисейский залив корабли издалека видят эту могилу. Они проходят мимо нее с приспущенными флагами, и траурный салют гремит из пушек, и долгое эхо катится не умолкая.

Могила сооружена из белого камня, и он ослепительно сверкает под лучами незаходящего полярного солнца.

На высоте человеческого роста высечены следующие слова:

«Здесь покоится тело капитана И.Л.Татаринова, совершившего одно из самых отважных путешествий и погибшего на обратном пути с открытой им Северной Земли в июне 1915 года.

Бороться и искать, найти и не сдаваться!»

⭐⭐⭐⭐⭐ «Два капитана» менее 1 минуты и подробно по частям и главам за 45 минут. 

Очень краткий пересказ романа «Два капитана»

Саня Григорьев с 12 лет воспитывался в детском доме. Сверстники с детства уважали его за честность и смелость. С юности он мечтал стать летчиком и отыскать пропавшую экспедицию капитана И.Л. Татаринова – отца его будущей жены, Екатерины Татариновой. Александр вырос, окончил летную школу, прошел Великую Отечественную Войну и нашел то, что искал.

Главные герои и их характеристика:

•  Александр Григорьев  – полярный летчик, муж Кати Татариновой, смелый и справедливый человек с пылкой душой, уверенно идущий к поставленной цели.
•  Катя Татаринова  – жена Александра Григорьева, геолог, красивая женщина с твердым и сдержанным характером.

Второстепенные герои и их характеристика:

•  Николай Антонович Татаринов  – вежливый, обстоятельный, настойчивый мужчина, заведующий четвертой школой. Ради своих корыстных целей он готов пойти на все.
•  Александра Григорьева  – сестра Сани Григорьева, разговорчивая, легкая и веселая девушка, художник, в будущем – жена Пети Сковородникова.
•  Валентин Жуков  – школьный друг Сани Григорьева. Он с детства увлекался зоологией, а когда вырос – стал профессором.
•  Тетя Даша  – соседка семьи Григорьевых, добрая, хозяйственная и гостеприимная женщина. Она воспитывала брата и сестру Григорьевых, когда они остались без родителей.
•  Мария Васильевна Татаринова  – мама Кати Татариновой. Красивая женщина с живыми, но печальными глазами.
•  Петр Сковородников  – друг детства Сани Григорьева. Когда мальчишкам было по 11–12  лет, они поклялись в дружбе и сбежали из дома в Москву. Впоследствии Петя стал хорошим художником. Он женился на Александре Григорьевой.
•  Нина Капитоновна  – бабушка Кати Татариновой. Бойкая, порой строгая, но тактичная и очень добрая старушка, всем сердцем переживает за судьбу дочери и внучки.
•  Иван Павлович Кораблев  – учитель географии в четвертой школе, организатор школьного театра. Ученики очень любили Кораблева и всегда прислушивались к его советам.
•  Иван Иванович Павлов  – доктор, профессионал своего дела, жизнерадостный и добрый человек. Саня Григорьев познакомился с ним еще в детстве, именно Иван Иваныч излечил мальчика от немоты, а через несколько лет от менингита. В будущем, Саня и доктор стали хорошими друзьями.
•  Михаил Ромашов  – одноклассник Александра Григорьева, тощий и несимпатичный юноша. Карьерист, делает только то, что ему выгодно, приспешник Н. А. Татаринова. Он всегда завидовал Сане и мечтал разлучить его с Катей.
•  Иван Григорьев  — отец Александра Григорьева, коренастый, широкоплечий и сильный мужчина. Был незаконно осужден за убийство.
•  Аксинья Григорьева  — мать Александра Григорьева, красивая женщина с черными волосами.
•  Петровна  — тетка Ивана Григорьева, добрая старушка, присматривала за детьми Григорьевыми, пока те жили в деревне.
•  Судья Сковородников  – отец Пети Сковородникова. Он, как и тетя Даша, стал для сирот Григорьевых родным человеком.
•  Гаер Кулий  – второй муж Аксиньи Григорьевой, жестокий, хвастливый и нечестный.
•  Ледков  — толковый политический деятель, член окрисполкома, популярный и уважаемый человек на Севере.
•  Лури  — бортмеханик и хороший друг Александра Григорьева, общительный и жизнерадостный человек, надежный товарищ.
•  Кира  — подруга Кати Татариновой, простая, смешливая девушка, в будущем — жена Валентина Жукова.
•  Николай фон Вышимирский  — один из промышленников, принимавших участие в снаряжении зверобойной шхуны капитана Татаринова. Николай Антоныч, чтобы спасти свое честное имя, оклеветал его, сказав, что Выишимирский поставлял на шхуну некачественный товар.
•  Варя Трофимова  — зубной врач, ответственный и профессиональный медицинский работник, подруга и наставница Кати Татариновой. Варя, как и Катя, была женой летчика, но ее муж погиб в бою с фашистами.

Краткое содержание романа «Два капитана» подробно частям по главам

Часть 1. Детство

Глава 1. Письмо. За голубым раком

Семья Александра Григорьева жила в низеньком доме возле реки. Однажды вода вынесла на отмель большую сумку с письмами. Бумага размокла, но кое-что можно было прочесть. Тетя Даша, живущая по соседству с Григорьевыми, взяла письма себе и по вечерам читала их вслух. Письмо штурмана И. Климова Саня запомнил наизусть.

Мальчик увлекался ловлей раков и давно мечтал поймать голубого рака. В один из летних вечеров он отправился на берег реки, заранее подготовив гнилое мясо для наживки. Мальчик готов был просидеть у реки всю ночь, если бы не одно обстоятельство: какой-то черный и худой человек ударил сторожа. Когда Саня прибежал на помощь, сторож был уже при смерти. Испугавшись, Саня поспешил домой, растеряв по дороге половину раков.

Глава 2. Отец

На следующий день, как обычно, мальчик пошел на пристань — он всегда приносил отцу обед на работу. Иван Григорьев — отец Сани, был сильным и добрым человеком, таким Саня его и запомнил. В этот день Ивана Григорьева арестовали, обвинив в убийстве сторожа. Сын твердо знал, что отец невиновен, но никому ничего не мог рассказать, потому что страдал немотой.

Глава 3. Хлопоты

Мать Сани, Аксинья, не сдавалась, она часто бывала в «Присутствии» и писала чиновникам прошение. Аксинья испробовала все средства, чтобы оправдать мужа, но спорить с чиновниками было бесполезно.

Только сейчас Саня догадался, почему обвинили его отца. Мальчик выронил нож, на котором была выжжена фамилия «Григорьев», когда подходил к сторожу. Саня винил во всем себя и ненавидел свою немоту.

Глава 4. Деревня

Мать работала с утра до вечера. Наступила осень, Саня и его сестра, которую тоже звали Александрой, голодали. На зиму мать отправила детей в деревню, в старый отцовский домик с покосившейся крышей, где за ними приглядывала двоюродная бабка Петровна.

Глава 5. Доктор Иван Иваныч. Учусь говорить

Однажды поздно вечером к Григорьевым постучался некий мужчина – это был сбежавший с каторги доктор Иван Иваныч Павлов. Если бы мальчик не впустил его в дом, доктор наверняка бы погиб от переохлаждения.

Павлов провел у Григорьевых несколько дней. Он заметил, что Саня все понимает, но не умеет разговаривать, и начал учить его произносить слова.

Иван Иваныч исчез также внезапно, как и появился. Он ушел рано утром, когда сестра была у двоюродной бабки, а Саня еще спал.

Глава 6. Смерть отца. Не хочу говорить

Мальчик упорно учился произносить слова, следуя советам доктора Павлова.

Однажды ранним утром Петровна рассказала детям, что их отец, Иван Григорьев, тяжело заболел в тюрьме, а к вечеру стало ясно, что он умер. В этот вечер Саня впервые заговорил, но сейчас это для него уже не имело значения – он опоздал.

Глава 7. Мать

Летом мать вернулась за детьми, чтобы забрать их домой. Саня заметил, что за прошедшую зиму она сильно изменилась: похудела и помолодела. Услышав от сына первое слово, она не слишком удивилась, только рассмеялась и обняла его. По-настоящему Сане удалось удивить и напугать только тетю Дашу — она была очень рада, что мальчик, наконец, избавился от немоты.

Глава 8. Петька Сковородников

Раньше Григорьев был довольно застенчивым ребенком, но теперь, когда он мог говорить как все, стал больше времени проводить со сверстниками. Саня подружился с Петькой Сковородниковым, решительным и боевым мальчишкой. Петька первым заметил удивительный талант своего друга: Саня, прослушав один раз какой-нибудь отрывок из книги, мог с легкостью рассказать его наизусть. У Григорьева была феноменальная память.

Глава 9. Палочка, палочка, палочка, пятая, двадцатая, сотая…

У Григорьевых стал все чаще появляться мужчина по прозвищу Гаер Кулий. Он любил читать детям нравоучения и заставлял Саню выводить в тетради ровные палочки. Мальчик догадывался, что этот человек нравится его матери, и вскоре Гаер Кулий женился на Аксинье. Через два месяца после свадьбы Гаера выгнали с работы за какие-то темные дела. С тех пор он не принес в дом ни копейки, но требовал к себе уважения и заставлял детей называть себя папой. Саня его ненавидел.

Глава 10. Тетя Даша

Александр Григорьев часто гостил у тети Даши, спасаясь от отчима. Соседка рассказывала мальчику о себе и читала вслух книги и письма. Тетя Даша осталась вдовой в 25 лет, ее муж погиб как герой на войне. Она прожила одна более десяти лет, но сейчас ее ждали перемены в личной жизни.

Глава 11. Разговор с Петькой

Сане становилось все труднее жить с отчимом под одной крышей, и он задумал сбежать из дома. Петька много рассказывал ему о Туркестане и уговаривал бежать в эту страну, которая представлялась такой солнечной и приветливой. Петьке в своем доме тоже было тяжело: недавно умерла его мать, а отец женился на тете Даше.

Глава 12. Гаер Кулий в батальоне смерти

Гаер Кулий по собственному желанию был зачислен в батальон смерти, который выступал за Временное правительство. Подъемные 200 рублей он отдал матери, после чего, даже ненавидевшая его тетя Даша, поклонилась ему с уважением. Вечером Гаер созвал гостей, чтобы достойно отметить проводы.

Глава 13. Дальние проводы

В ту ночь, когда Гаера Кулия провожали на службу, с матерью случилось несчастье. Она упала в обморок и сильно ударилась головой. Мать долго болела и в конце концов совершенно потеряла интерес к жизни. Она раскаивалась, что вышла замуж во второй раз. Вскоре она умерла.

Батальон смерти был разбит, в городе установилась власть Советов. Отчим сбежал из города, забрав мамину дорогую бархатную жакетку.

Глава 14. Бегство. Я не сплю, я притворяюсь, что сплю

Тетя Даша и Сковородников, Петькин отец, решили отдать сирот Григорьевых в приют. Узнав об этом, Саня, наконец, согласился бежать с Петей. Мальчишки задумали уйти ночью. Саня притворялся, что спит, а в назначенный час, по Петькиному сигналу, выскользнул на улицу.

Глава 15. Бороться и искать, найти и не сдаваться

Для начала мальчишки хотели встретиться с Петькиным дядей, который жил в Москве – он бы им подсказал, как добраться до Туркестана.

Мальчишки притворялись братьями, врали, что едут к бабушке. Так, от деревни к деревне они добрались до столицы, но с дядей все же не встретились – он был на фронте.

Друзья остались в Москве. Ночью они прятались в подъездах, а днем, как могли, зарабатывали деньги. Когда они чуть не погибли от голода и холода, их впустили погреться в один дом.

Глава 16. Первый полет

Мальчишки попали в дом инвалидов-спекулянтов. Они работали здесь за кров и еду. Через три месяца органы власти арестовали спекулянтов. Прежде чем в дом ворвалась полиция, мошенники успели запереть мальчишек в сарае. Друзья понимали: пора бежать. Петька первым вылез на крышу и прыгнул вниз, на сугроб. Санька медлил. Это был его первый полет. Он прыгнул, ударился грудью о забор, поднялся и вновь упал.

Глава 17. Лясы

Петька успел скрыться, а Сане сбежать не удалось. Его доставили в распределитель Наробраза, где он привел 3 дня. От голода и тоски он начал лепить фигурки из белой глины. Саня слепил жабу, зайца и коня. Такие фигурки называются лясы, он видел что-то похожее у Петькиного отца, Сковородникова, только не из глины, а из дерева.

Один человек из комиссии оценил Санькины фигурки, и направил его в четвертую школу, куда брали талантливых детей.

Глава 18. Николай Антоныч

Александра Григорьева представили Николаю Антонычу Татаринову – заведующему четвертой школой. Этот человек снисходительно и неторопливо общался с учениками, которые наперебой доказывали, что не желают объединяться с ребятами из реального училища. Улучив минуту, Татаринов внимательно посмотрел на мальчика-беспризорника и поинтересовался, не сбежит ли он из школы. Григорьев пообещал, что не убежит.

Часть 2. Есть над чем подумать

Глава 1. Слушаю сказки

Григорьев попал в детдом, где пожилая преподавательница обучала ребят по «комплексному методу». По вечерам она читала сказки. Здесь хорошо кормили. Саня подружился с ребятами – Мишкой Ромашовым, по прозвищу Ромашка и Валей Жуковым. Но, никто из них не мог заменить старого друга, Петю Сковородникова.

Глава 2. Школа

На втором этаже детского дома располагалась школа. Раньше здесь была гимназия Пестова. В 1919 г. гимназию соединили с реальным училищем и женской гимназией. Гимназисты – отчаянные ребята, без конца враждовали с реалистами, благовоспитанными молодыми людьми из хороших семей. Кумирами юных учеников были, конечно, Пестовские гимназисты.

Глава 3. Старушка из Энска

Однажды на Кудринской площади Александр Григорьев встретил худенькую старушку. Она несла тяжелую сумку с провизией, и Саня предложил ей помощь. Старушка с недоверием посмотрела на мальчика, приняв его за вора, но тот сказал, что воруют беспризорники, а он детдомовский. Выяснилось, что Нина Капитоновна (так звали старушку), как и Григорьев, родом из Энска. Она разрешила Сане взять сумку за одну ручку и проводить ее до квартиры. Нина Капитоновна жила в той же квартире, что и заведующий четвертой школой.

Глава 4. Было над чем подумать

Ребята из детского дома провели лето в старом доме, который стоял в лесу. Детдомовцы ловили рыбу и раков, а по вечерам жарили добычу. Все ребята были разделены на коммуны. Председатель Саниной коммуны придумал новый порядок приема пищи: если раньше ели по очереди, то теперь – все разом, кто сколько успеет. Первым запротестовал Валька и попал под горячую руку председателя. Тогда Саня, несмотря на маленький рост, вступился за друга и ударил председателя так, что тот закачался и упал. Григорьева поддержали остальные ребята. После этого случая Саню выбрали новым председателем коммуны.

Глава 5. Есть ли в снегу соль?

Однажды заведующий попросил Григорьева принести в школу лактометр, чтобы проверять качество молока. Саня отправился к Татариновым. Ему открыла Марья Васильевна – дочь Нины Капитоновны, и подала прибор. Григорьев осторожно взял лактометр и вышел.

Мальчишка торопился в школу, но не мог удержаться, чтобы не испытать лактометр: ему очень хотелось проверить, есть ли в снегу соль? Саня воткнул прибор в снег, как вдруг услышал слова: «Беги, взорвешься!» Девочка по имени Катя схватила Саню за руку и повлекла за собой. Через несколько секунд прогремел взрыв – взорвался гремучий газ. Лактометр разбился. Григорьев злился на девчонку и гремучий газ, но Катя решительно заявила, что сама во всем признается заведующему. Они вместе пришли к Н. Татаринову.  Саня не мог допустить, чтобы у Кати возникли неприятности и сказал, что лактометр разбит по его вине. С тех пор ребята подружились.

Глава 6. Иду в гости

Вскоре Татариновы пригласили Саню Григорьева в гости. Мальчик сомневался, стоит ли ему идти в квартиру, где живет сам заведующий школой, и, наконец, решился.

Больше всего Григорьева поразил огромный книжный шкаф. А над книжным шкафом Саня увидел портрет моряка — Ивана Львовича Татаринова, Катиного отца.

Глава 7. Татариновы

Саня часто бывал у Татариновых и не раз слышал рассказы заведующего том, как он помог своему двоюродному брату, Ивану Львовичу, окончить морское училище и выйти в люди. Марья Васильевна, Нина Капитоновна и Катя давно выучили наизусть его слова и, казалось, чувствовали себя многим обязанными Н. Татаринову, однако никто из них его не любил. Катина мама не могла забыть своего мужа, Ивана Татаринова, пропавшего на Севере, а Катя — своего отца.

Глава 8. Школьный театр

Ученики четвертой школы любили и уважали Ивана Павлыча Кораблева, учителя географии. Именно он предложил создать театральный кружок. Ребята с воодушевлением занялись постановкой премьеры. Главная роль досталась Гришке Фаберу, отъявленному хулигану. Эта роль ему удалась, с тех пор он увлекся театром и больше не хулиганил.

Глава 9. Кораблев делает предложение

В воскресенье Татариновы ждали гостей. Саня, как хороший друг Кати и помощник Нины Капитоновны, тоже был приглашен. Первым пришел Иван Павлыч. Он любил Марью Васильевну и именно сегодня сделал ей предложение. Женщина отказала. Кораблев отправился домой.

Позже подошел заведующий с другими учителями. Они говорили неприятные вещи о Кораблеве. Заведующий предлагал ограничить Ивана Павлыча преподаванием географии в рамках программы и закрыть школьный театр. Саня был возмущен, он считал своим долгом предупредить любимого учителя об опасности.

Глава 10. «Ответ с отказом»

Григорьев все передал Ивану Павлычу. Он и не думал, что заведующий знает о его разговоре с учителем и, как обычно, пришел в гости к Кате. Но Н. Татаринов не впустил его, он вышвырнул мальчишку с лестницы, со словами: «неблагодарный доносчик!»

Глава 11. Ухожу

Саня был на грани отчаяния и принял решение бросить учебу. Он подозревал, что его выдал сам Кораблев.

Григорьев вышел на улицу и долго слонялся по рынку, не понимая, что у него поднялась температура, и голова болит от того, что он подхватил грипп. Прохожие помогли мальчику добраться до больницы. Несколько дней Григорьев провел в бреду, а когда очнулся, увидел знакомого доктора – Ивана Иваныча Павлова.

Глава 12. Серьезный разговор

У Сани была испанка, осложнившаяся менингитом. Он лечился около полугода. Кораблев навещал Саню в больнице. Конечно, он не предавал Саню, заведующему донес кто-то другой. Однажды учитель географии спросил Саню, кем он хочет стать, когда вырастет. Григорьев впервые задумался серьезно над этим вопросом.

Глава 13. Думаю

После разговора с Кораблевым Александр осознал, что ему нужно стать сильным и целеустремленным человеком. А для этого необходимо иметь твердый характер и силу воли. Чтобы развивать волевые качества, юноша решил каждое утро заниматься гимнастикой и подтянуться по арифметике.

Глава 14. Серебряный полтинник

Валька Жуков с детства увлекался зоологией. У него жил еж, которого не было видно уже целых две недели. Позже выяснилось, что все это время еж провел на чердаке, и теперь зверек выглядел совсем слабым. Валька был расстроен, оставалось только продать ежа в университет за 20 копеек. Чтобы поддержать друга, Саня добавил еще 30 копеек и предложил обменять деньги на серебряный полтинник, чтобы купить спиннинг.

В этот же день Григорьев навестил доктора Павлова. В его квартире был большой беспорядок – он готовился уезжать на Крайний Север к невесте. Из одного чемодана случайно выпала фотография, на обратной стороне которой Саня прочел надпись: «Судовая команда шхуны Св. Мария». Доктор оставил Сане свой новый адрес для переписки.

Григорьев вернулся в детдом во время собрания, как раз, когда комсомолка Варя предлагала создать Общество друзей воздушного флота. Был организован сбор денег в пользу советской авиации. Саня уже решил стать летчиком и сдал полтинник в кассу. Валька понимающе кивнул.

Часть 3. Старые письма

Глава 1. Четыре года

Александр перешел в 3 класс. Целый год он работал над своим характером. Он старался всегда помнить цель своего существования. Так прошел еще один год. Он больше не навещал Татариновых. Григорьев хорошо успевал по многим предметам. Он уверенно шел к поставленной цели. Прошло еще 2 года, Сане исполнилось 17.

Глава 2. Суд над Евгением Онегиным

В школьном театре готовилась новая постановка: «Суд над Евгением Онегиным». Саня исполнял роль председателя суда. На роль Евгения Онегина пригласили Гришку Фабера, Валька играл адвоката.

Саня позвал на спектакль Катю, с которой так давно не встречался. Увидевшись, они разговаривали так, будто расстались только вчера. В следующий раз они договорились встретиться на катке.

Глава 3. На катке

Саня открыл Кате свое намерение стать летчиком, когда они встретились на катке. Девушка серьезно отнеслась к словам друга и была рада тому, что он окончательно определился, кем станет после школы.

Глава 4. Перемены

Спустя некоторое время Григорьев встретился с Катей и ее мамой на спектакле. Он с удивлением заметил, что отношение Марьи Васильевны к Н. А. Татаринову сильно изменилось. Женщина считала, что этот человек действительно пожертвовал своими сбережениями, чтобы снарядить экспедицию ее мужа.

Глава 5. Катин отец

Когда Кате было 3 года, ее отец отправился в экспедицию на зверобойной шхуне «Св. Мария». Говорили, что отец «зимовал», но было неизвестно, жив ли он. Мама Кати просила отправить вспомогательную экспедицию, но ей отказали. Николай Антоныч постоянно твердил о том, что экспедиция провалилась исключительно по вине самого капитана. Когда стало ясно, что капитан погиб, Марья Васильевна вместе с бабушкой и дочкой перебралась в Москву, к Н. А. Татаринову.

Глава 6. Снова перемены

Григорьев впервые последние несколько лет появился у Татариновых по приглашению Кати. Девушка показывала ему книги и карты своего отца.

Увидев в доме Григорьева, Николай Антоныч рассердился и долго читал Кате нравоучения о том, как сильно она ошибается в выборе друзей. Только Нине Капитоновне удалось прекратить его длинный неприятный монолог.

Глава 7. Заметки на полях. Валькины грызуны. Старый знакомый

Александр увлекался историями о полярных путешествиях. Он изучал книги Катиного отца со множеством пометок и понял, что он хотел пройти как можно дальше на север с дрейфующим льдом, а потом добраться до полюса на собаках.

Однажды Валька пообещал бесплатно провести Саню, Катю и ее подругу Киру в зоопарк. Первым делом Жуков потащил друзей к своим грызунам, а потом ребята пошли смотреть обезьян. У клеток с обезьянами стоял сторож, Григорьев сразу узнал в нем отчима. Саня со злостью напомнил ему, как он удрал из города и унес из дома все ценное.

Глава 8. Бал

В честь окончания первого полугодия ученики устроили костюмированный бал. Саня пригласил Катю на праздник. После танцев Григорьев позвал Катю в свой класс, и они долго о чем-то разговаривали. Саня впервые поцеловал Катю.

Ребята не заметили, что все это время за ними наблюдал Ромашов.

Глава 9. Первое свидание. Бессонница

Александр назначил Кате свидание, но она не пришла. В школе Саню ожидало еще одно неприятное событие: его «выпускное» сочинение по литературе оценено крайне низко — все страницы перечеркнуты красной линией.

В эту ночь Григорьев долго не мог уснуть. Он впервые осознал, что по-настоящему любит Катю.

Глава 10. Неприятности

Саня страдал от неизвестности: почему Катя не пришла на свидание. Юноша с утра был не в духе и, столкнувшись с учителем литературы, со зла нагрубил ему. Позже выяснилось, что Катю отправили в Энск на каникулы к теткам. Причина этого внезапного отъезда в том, что Ромашов донес заведующему обо всем, что видел в классе.

Глава 11. Еду в Энск

Александр занял у Вальки 27 рублей, чтобы доехать до Энска. Перед отъездом он зашел в свою комнату, чтобы забрать чемодан и увидел, как Ромашка роется в его вещах. Саня в негодовании ударил Мишку, взял свою поклажу и отправился к поезду.

Глава 12. Родной дом

Григорьев возвращался в родной город. Сковородников, отец Петьки, стал судьей и по-прежнему жил с тетей Дашей. Саня отыскал их квартиру и постучался. Ему открыла дверь смуглая 16-летняя девушка. Юноша узнал в ней свою сестру Александру.

Тетя Даша, Сковородников и Александра были немало удивлены и ужасно рады встрече.

Глава 13. Старые письма

Григорьев нашел письма, которые так часто слушал в детстве в гостях у тети Даши. Среди них он отыскал письмо штурмана И. Климова и капитана Татаринова. Юноша догадался, что эти письма предназначались Катиной маме. В одном из писем капитан говорил, что нельзя доверить человеку, который подставил всю команду, дав плохое снаряжение. Скорее всего, Иван Львович имел в виду Н.А. Татаринова.

Глава 14. Свидание в Соборном саду. «Не верь этому человеку»

Александр не без труда отыскал Катю в Энске. Девушка гостила у теток Бубенчиковых, которые не хотели впускать юношу на порог. Саня связался с Катей благодаря своей сестре — Александре.

При встрече Григорьев передал Кате письма штурмана и ее отца. Он не скрывал свое мнение о том, что считает Н.А. Татаринова подлым человеком.

Глава 15. Гуляем. Навещаю мать. Бубенчиковы. День отъезда

Григорьев проводил с Катей все свободное время. Лишь один день он провел без нее — когда приходил на могилу матери.

Глава 16. Что меня ожидало в Москве

Александр вернулся в Москву за день до начала занятий. Юноша узнал от Ивана Павлыча о том, что его собираются исключить из школы за самовольный отъезд, за грубость с учителем литературы и за драку с Мишкой.

Глава 17. Валька

Валька перестал быть другом Ромашова с тех пор, как узнал, что тот обо всем рассказывает Н. А. Татаринову. Именно Ромашка сообщил заведующему, что Саня предупредил Кораблева о заговоре учителей. Ромашка донес и об отношениях Григорьева и Кати. Жуков боялся говорить правду о Ромашове — тот шантажировал его. Только сейчас Валя во всем сознался Григорьеву.

Глава 18. Сжигаю корабли

Александра вызвали на педсовет. Ему предъявили обвинения, и он старался отвечать, не поддаваясь эмоциям. Он сказал, что во время каникул находился в Энске, навещал родных, с которыми не виделся целых 8 лет, но впредь без разрешения не поедет. Григорьев согласился с низкой оценкой своего сочинения и извинился перед учителем литературы. Наконец, нужно было объяснить драку с Мишкой. Саня не выдержал — назвал Ромашку подлецом и сказал, что заведующий сам ему покровительствует.

Глава 19. Старый друг

Петька Сковородников уже знал, где искать Саню и пришел в четвертую школу. Григорьев сразу узнал старого друга, и был невероятно рад встрече! Петька рассказал, что хочет стать художником, но еще сомневается. Саня верил в его талант, он считал, что если есть сомнения, значит он на верном пути.

Глава 20. Все могло быть иначе

Кораблев попросил Григорьева передать Катиной маме все, что ему известно о письмах со шхуны «Св. Мария». Некоторые страницы потерялись, но Саня многое помнил наизусть.  В конце своего рассказа юноша заявил, что Н.А. Татаринов виновен в гибели экспедиции и должен понести наказание.

Глава 21. Марья Васильевна

Марья Васильевна убедилась в том, что Н.А. Татаринов все просчитал и намеренно погубил Ивана Львовича. Женщина не смогла с этим жить, она отравилась.

Глава 22. Ночью

Александр догадался, что Катина мама еще у Кораблева приняла решение прервать свою жизнь. Ночью он вспоминал их разговор, а потом то, что произошло в приемном отделении больницы. Скорая доставила женщину в тяжелом состоянии, спустя несколько минут она умерла.

Глава 23. Снова правила. Это не он

Н. Татаринов сумел убедить Катю и Ивана Павлыча, что Григорьев виноват в смерти Марьи Васильевны. Он объяснил, что речь в письме, идет не о нем, а о неком недобросовестном промышленнике — Николае фон Вышимирском.

Глава 24. Клевета

Вечером 2 февраля Григорьев пришел к Татариновым, чтобы поговорить с заведующим наедине. Юноша попросил показать бумаги, доказывающие виновность фон Вышимирского. Н. Татаринов бросил ему в лицо груду документов и обвинил его в наговоре. Александр не стал читать разбросанные бумаги и сказал, что сам найдет остатки экспедиции и тогда станет ясно, кто виноват в его смерти.

Глава 25. Последнее свидание

Григорьев готовился поступать в ленинградскую летную школу. Петя Сковородников тоже собирался в Ленинград – он решил продолжить обучение в Академии художеств.

Перед отъездом Александр встретился с Катей. На прощание девушка поцеловала Саню, словно предчувствуя, что они расстаются надолго.

Часть 4. Север

Глава 1. Летная школа

Летом 1928 г. Александр прибыл в Ленинград. Он прошел три комиссии и – поступил. Днем Саня трудился на заводе, а вечером слушал лекции по теории авиации. Александр Григорьев — будущий пилот, он вместе с сокурсниками собирает моторы и учится летать, пока что под контролем инструктора.

Глава 2. Санина свадьба

Григорьев навещал сестру каждый выходной – она тоже жила в Ленинграде, на квартире у Беренщтейнов и училась на художника. Александра и Петр Сковородников давно любили друг друга и теперь решили пожениться.

На свадьбе молодоженов окружали лучшие друзья, среди которых был и Александр. Было весело, но Саня чуть-чуть тосковал: у него было мало общего с людьми искусства, а еще он скучал по своей любимой девушке.

Глава 3. Пишу доктору Ивану Ивановичу

Григорьев не забыл о своем обещании, отыскать затерявшуюся экспедицию. Он нашел в библиотеке Аэромузея книгу самого капитана под названием «Женщина на море», фотоснимок зверобойной шхуны и судовой команды. Юноша вспомнил, что точно такую же фотографию он видел в квартире у доктора и написал письмо, в котором просил Ивана Иваныча подробнее рассказать о капитане Иване Львовиче и его команде.

Глава 4. Получаю ответ

Григорьев продолжал обучение. Вскоре теория сменилась практикой. Учлеты пробовали свои силы на Корпусном аэродроме.

Александр впервые летел без инструктора, и его первый самостоятельный полет увенчался успехом. Этот день запомнился юноше еще и потому, что он, наконец, получил ответ от доктора. Павлов писал, что фотографию ему подарил штурман И. Д. Климов. В 1914 г. штурман скончался в Архангельской больнице. Дневники остались у доктора, и он приглашал Саню в гости, чтобы тот мог сам прочесть записи Ивана Климова.

Глава 5. Три года

По окончании летной школы Григорьева направили в Балашов, где он продолжал обучение. Григорьева не покидала мысль о Севере. Он не забыл, все, что связано с семьей Татариновых, но на прежние обиды смотрел как бы со стороны. За месяц до окончания школы Саня подал заявление, с просьбой о трудоустройстве на Севере, но ему отказали, и он еще на один год остался в Балашове в качестве инструктора.

Глава 6. У доктора

После долгой разлуки Александр встретился с Иваном Иванычем, которого по праву считал хорошим другом и наставником. Григорьев рассказал, почему для него так важно все, что касается капитана Татаринова и его последней экспедиции, и доктор показал ему тетради Климова. Дневники были написаны крайне неразборчиво, но Григорьев твердо решил все прочесть.

Глава 7. Читаю дневники

Климов писал дневники на привалах, в крайне неблагоприятных условиях, поэтому так трудно было хоть что-нибудь разобрать. Но со временем Александр узнал, что 10 апреля 1914 года 14 человек, по приказу капитана, покинули зверобойную шхуну и направились к обитаемой земле.

11 июля штурман с командой добрался до острова. Путники должны были перейти на южный берег острова и взять курс на мыс Флора. К мысу добрались только двое.

Григорьев изучил карту дрейфа «Св. Марии» и понял, что капитан Татаринов сделал важное открытие: именно он, а не Велькицкий, как это считалось в научном обществе, первым открыл Северную Землю.

Глава 8. Семейство доктора

Григорьев привязался к доктору и его семье – жене Анне Степановне и сыну Володе. Почти все время Александр проводил в полетах: он летал в Красноярск, Норильск, на Диксон и другие северные регионы. Между рейсами он всегда останавливался в Заполярье и заходил в гости к Ивану Иванычу, где его всегда тепло принимали.

Глава 9. «Мы, кажется, встречались…»

Однажды Саня поехал с Володей в зверовой совхоз, чтобы посмотреть животных. Совхоз был закрыт и, чтобы попасть внутрь, нужно было поговорить со старшим ученым специалистом. К удивлению Сани, старшим специалистом оказался Валька Жуков! Саня увлеченно беседовал со школьным другом, а сотрудники совхоза устроили для Володи целую экскурсию. Больше всего мальчику понравились «джунгли» — обособленный участок леса, где звери жили на свободе.

Глава 10. Спокойной ночи!

Вечером Володя поехал домой, а Саня остался на ночь у Жукова. Друг рассказал, что Н. А. Татаринов стал профессором, преподавателем педологии, а Миша Ромашов – его ассистентом. Когда Александр узнал, что Ромашов собирается жениться на Кате, спать тут же расхотелось.

Григорьев уехал рано утром – ему предстоял срочный полет в отдаленное местечко Ванокан.

Глава 11. Полет

Ванокан — становище в районе одного из притоков Пясины. Самолет взял курс на северо-восток. В Заполярье стояла хорошая погода, но по пути в Ванокан команду настигла снежная буря. Внизу были горы, развернуться и полететь назад не позволял ветер, с мотором случилась беда. Наконец, экипаж благополучно приземлился.

Глава 12. Пурга

Команда провела в тундре 3 суток. Из-за сильного ветра невозможно было выйти из самолета, но команде кое-как удалось укрепить машину. Оставалось ждать, когда прекратится вьюга. С каждым днем становилось все холоднее, все больше хотелось спать. На третий день пурга утихла. В двухстах метрах от самолета можно было различить человека, а еще дальше – ненецкие чумы.

Глава 13. Что такое примус

Ненцы гостеприимно встретили летную команду. Саня отогревался. Доктор Павлов пытался объяснить ненцам, что они летят в Ванокан, спасать раненого Ледкова. Ненцы помогли очистить самолет от снега, но команда все-таки не могла вылететь из-за неисправности распорки шасси. Саня попросил у ненцев кусок дерева, а взамен оставил примус и попытался объяснить, что это за предмет и как им пользоваться.

Глава 14. Старый латунный багор

Деревянные предметы в тундре — большая редкость, однако ненцам удалось собрать множество деревянных изделий.  Один из местных жителей принес латунный багор, на котором были вырезаны слова: «Шхуна Святая Мария». Сане удалось выяснить, что этот багор был много лет назад найден в лодке, причалившей к берегу Таймыра.

Глава 15. Ванокан

К полудню следующего дня шасси удалось починить с помощью куска кедрового дерева. Мотор был запущен. Пришло время прощаться с ненцами. Саня поблагодарил их за помощь. Экипаж благополучно долетел до Ванокана.

Иван Иваныч с присущим ему профессионализмом взялся за дело, он действовал быстро и точно. Операция прошла успешно, член окрисполкома Ледков был спасен.

В начале лета Григорьев получил 10-дневный отпуск и полетел в столицу.

Часть 5. Для сердца

Глава 1. Встреча с Катей

После долгой разлуки Александр встретился с Катей. Она немного изменилась — взгляд и голос стали более сдержанными.

Находясь в отпуске Григорьев планировал выступить с докладом, посвященном забытой полярной экспедиции и договориться о снаряжении экспедиции для поисков Катиного отца.

Глава 2. Юбилей Кораблева

Иван Павлыч праздновал свой юбилей, он проработал школьным учителем ровно 25 лет. В честь праздника школу украсили ветками березы и гирляндами. Саня заметил, что Иван Павлыч постарел, но как будто стал крепче. В зале собрались все бывшие и настоящие ученики юбиляра. Все поздравляли Кораблева, в том числе и Н. А. Татаринов с Ромашовым.

Глава 3. Без названия

После встречи с корреспондентом «Правды» Александр узнал, что год назад уже была опубликована статья о зверобойной шхуне. Но у Григорьева были новые материалы – расшифрованные дневники Ивана Климова. В редакции Григорьеву разрешили написать свою статью, основываясь на новых данных.

В Главсевморпути Александр сделал запрос на снаряжение новой экспедиции, которая будет заниматься поисками шхуны «Св. Мария».

Глава 4. Много нового

Кораблев давно звал Саню в гости, и бывший ученик, наконец, навестил учителя. Иван Павлыч поинтересовался, нашел ли Саня доказательства виновности Н.А. Татаринова в гибели полярной экспедиции? Юноша собрал много сведений об экспедиции, но так и не доказал, что Н.А. Татаринов действительно виновен, да и кому это теперь нужно? Кораблев, напротив, считал, что это имеет большое значение. Ничего не объясняя, учитель, повел гостя в театр.

Глава 5. В театре

Иван Павлыч привел Саню в небольшой драмтеатр. Именно здесь состоялась встреча Григорьева и Николая фон Вышимирского. Этот человек когда-то принимал участие в снаряжении шхуны капитана Татаринова, а сейчас работал в театре гардеробщиком. Александр попросил Вышимирского показать ему сохранившиеся документы, связанные с экспедицией, в удобное время.

Глава 6. Опять много нового

В следующий раз Григорьев встретился с бывшим промышленником в его доме. Вышимирский жил в маленькой грязной комнате. Александр долго слушал рассказы старика о его службе, прежде чем узнал самое необходимое. Старик подтвердил, что Н. Татаринов был влюблен в Марью Васильевну и мечтал сжить со свету ее мужа. Именно он принял некачественную одежду и бракованную провизию.

Глава 7. «А у нас гость»

Саня шел по московским улицам, пока не добрел до дома Татариновых. Нина Капитоновна с радостью встретила старого знакомого. Чтобы поддержать разговор, Григорьев стал рассказывать об особенностях работы в условиях Севера. В это время раздался стук в дверь — вошел Михаил Ромашов. Он бывал у Татариновых почти каждый день и сейчас очень удивился, увидев нежданного гостя — Саню.

Григорьев еще немного погостил у Татариновых: ему было интересно понаблюдать за отношениями Михаила и Н. А. Татаринова. Перед уходом он попросил Катю навестить Кораблева.

Глава 8. Верен памяти

Иван Павлыч всегда хранил добрую память о Марье Васильевне, интересовался жизнью Кати и поддерживал ее бабушку. Именно он сообщил Кате правду о ее двоюродном дяде.

Глава 9. Все решено, она уезжает

Катя твердо решила покинуть квартиру Н. Татаринова. Теперь она знала, что этот человек всегда лгал и притворялся ради того, чтобы быть с ее матерью, которую, действительно, любил.

Девушка собралась переезжать к подруге Кире и жить у нее до тех пор, пока не получит комнату от геологического института.

Глава 10. На Сивцевом-Вражке

Катя поселилась на Сивцевом-Вражке, у Киры и ее мамы. Здесь часто собирались вместе Катя, ее бабушка, Александр и Валя Жуков, который был влюблен в Киру.

Глава 11. День хлопот

Доклад, который готовил Григорьев, был отменен. Это случилось не без участия Николая Антоныча. Тем временем, в одной газете появилась статья: «В защиту ученого», где автор утверждал, что некий летчик Г. позорит семью Татариновых. Николай Антоныч опередил Саню.

Глава 12. Ромашка

Григорьев вернулся в гостиницу ближе к ночи. Несмотря на поздний час, его ждал гость – Михаил Ромашов. Михаил хотел передать документы, обличающие Николая Антоныча во многих аферах, но взамен просил, чтобы Саня прекратил отношения с Катей. Михаил признался, что любит Катю и хочет на ней жениться.

Саня устроил Ромашову и Николаю Антонычу очную ставку. Он хотел доказать Н. Татаринову, что тот связался с подлецом, но Н. Татаринов и раньше знал натуру Ромашова.

Часть 6, (рассказанная Катей Татариновой). Молодость продолжается

Глава 1. «Ты его не знаешь»

Пришло время возвращаться на работу. Александра Григорьева провожали самые близкие друзья. Катя тяжело переживала новое расставание. После проводов Иван Павлыч говорил Кате, что она совсем не знает Григорьева: ей еще была не знакома стихия полетов, в которой жил Григорьев.

Глава 2. На собачьей площадке

Каждый день Катя получала письма от Ромашова. Он будто следил за ней. Однажды Катя решилась сама прийти к Ромашову и забрать у него все бумаги от Вышимирского. Он с радостью встретил Катю, но совсем скоро его настроение изменилось – Катя никогда его любила. Она заявила, что имеет полное право получить документы, касающиеся ее семьи. Он отдал ей все письма и деловые бумаги.

Глава 3. Счастливого плавания и достижений!

После изучения документов, Катей овладело чувство обиды за отца – его обманули, он пострадал из-за своей доверчивости. Шхуна погибла еще до того, как отправилась в плавание. Перед отплытием маяк послал на прощание сигнал с наилучшими пожеланиями, а на берегу в это время уже начались споры между торговцами, снаряжавшими зверобойную шхуну.

Глава 4. Мы пьем за Саню

Валентин Жуков окончательно переехал на Сивцев-Вражек после регистрации брака с Кирой. Катя и Кирина мама в честь праздничного события приготовили превосходный ужин. В этот праздничный вечер пили не только за молодых, но и за Саню.

Этот вечер омрачился только одним событием — встречей с Ромашовым. Молодой человек пришел довольно поздно и сообщил об отмене поисковой экспедиции.

Глава 5. Здесь написано: «Шхуна „Св. Мария“

Узнав об отмене экспедиции, Катя отправилась к начальнику Главсевморпути. Девушка доказала, что Саня не ошибся насчет координат, заданных для поисков. Ей был известен точный маршрут, выстроенный по дневникам Климова. Начальник был поражен горячей убедительностью Кати и решил вызвать Саню из Заполярья.

Глава 6. У бабушки

Нина Капитоновна скучала по Кате. Чтобы пригласить внучку в гости старушка пошла на хитрость: она притворилась, что у нее заболело сердце. Внучка искренне переживала за бабушку, но вскоре догадалась, что та просто соскучилась. Кате не хотелось огорчать бабушку, но оставаться в гостях после возвращения Николая Антоныча было для нее невозможно — она не изменила свое мнение об этом человеке.

Глава 7. Зима

В ноябре Катя получила комнату от института в одном из пригородов столицы. Девушка предчувствовала, что долгие зимние месяцы ей предстоит провести в одиночестве. Этой зимой Катя столкнулась и с материальными трудностями — зарплату высылали из Башкирии и часто задерживали.

Она продолжала хлопотать насчет экспедиции, и ей удалось отстоять свои интересы.

Глава 8. Ленинград

В мае 1936 года Катя приехала в Ленинград. Петр и Александра Сковородниковы обещали встретить ее на вокзале, но не смогли, потому что Александру положили в больницу. Катя сама поехала к художнику-фотографу Береншнейну, где Сковородниковы снимали комнату. На лестничной площадке Катя встретилась с Петей, который едва узнал ее от волнения. Выяснилось, что Сашу увезли в роддом, а накануне она заболела гриппом. Ночью Саша родила мальчика.

Глава 9. Встреча

Петя очень переживал за жену и рано утром вместе с Катей уже был в больнице. В палату к Саше еще не пускали, и Петя передал ей письма, конфеты и цветы.

К 10.40 Катя поехала на вокзал встречать Саню. Состоялась долгожданная встреча! Григорьев несколько изменился: он стал выше, а черты его лица стали более решительными.

Глава 10. Ночь

Почти целый день Александр провел в Арктическом институте. Проект предстоящей экспедиции был утвержден.

Саня и Катя радовались тому, что, наконец, они снова вместе и перед ними открыто огромное и счастливое будущее. Они бродили по ночному Ленинграду и с восхищением представляли, как поедут на Север и займутся поисками пропавшего капитана.

Глава 11. Сестра

В течение трех дней у Саши держалась высокая температура: грипп осложнился пневмонией. Она мало спала, не узнавала Катю, которая несколько дней и ночей подряд дежурила у ее постели, и лишь ненадолго приходила в сознание. На десятый день Саша уже не могла обходиться без кислородной поддержки и без камфоры.

Глава 12. Последнее прощание

Перед смертью Александра думала о сыне, она просила Катю позаботиться о нем. Никто не мог смириться с ее смертью: Петя не верил в то, что произошло, а Григорьев злился на врачей, которые не сумели спасти его сестру.

Глава 13. Маленький Петя

До отправления поисковой экспедиции оставалось пара недель, это время Катя провела с маленьким Петей. Вначале девушка боялась брать на руки младенца, но со временем научилась хорошо за ним ухаживать.

Григорьев продолжал заниматься подготовкой к предстоящему путешествию. Еще многое нужно было закупить, сопоставив расходы, он совсем вымотался и попросил Катю ему помочь.

Глава 14. Ночной гость

Катя вместе с Александром отправилась в гостиницу «Астория». Саня действительно не справлялся один с бумажной работой — его то и дело отвлекали, то телефонные звонки, то разные встречи. Закончив работу, Катя заснула на кресле, но сквозь сон слышала, как в номер зашел какой-то человек и долго разговаривал с Александром. Он говорил о том, какую роль сыграет северная часть России в предстоящей военной операции.

Глава 15. Молодость продолжается

Для маленького Пети нашли хорошую няню с 40-летним стажем. Григорьев целыми днями пропадал в Арктическом институте, а у Кати появилось немного свободного времени, чтобы поближе познакомиться с достопримечательностями культурной столицы.

Утром, перед самым отъездом, Сане сообщили по телефону об отмене экспедиции. Ему приказали срочно выезжать в Москву за новым назначением.

Глава 16. «Я вижу тебя с малышом на руках»

Григорьев не знал, почему отменили экспедицию, ему не сообщили причину отказа. Он был крайне огорчен этим известием и сам себя уговаривал забыть Север.

Катя осталась с маленьким Петей. Она снова переживала разлуку с любимым человеком.

Часть 7. Разлука

Глава 1. Пять лет

Катя и Саня давно мечтали о собственном доме, но не могли себе его позволить из-за трудностей, связанных с Саниной профессией: приходилось жить в разных уголках России. Молодые люди поженились, но в 1936 г. им вновь пришлось расстаться, когда Григорьева направили в Испанию, в эпицентр военных действий.

Только в 1941 г. Григорьевы поселились в Ленинграде.

Глава 2. О чем рассказала бабушка

После долгих уговоров Нина Капитоновна согласилась приехать в Ленинград. На ее решение повлияло одно обстоятельство: Николай Антоныч взял экономку, и бабушка не смогла найти с ней общий язык. Татаринов получил квартиру в новом доме и предложил Нине Капитоновне выбрать одну из комнат. Она отказалась от этого предложения и решилась ехать к внучке.

Глава 3. «Помни, ты веришь»

Началась Великая Отечественная Война. Саня срочно выехал по приказу, не успев попрощаться с Катей.

6 июля маленький Петя и бабушка были эвакуированы из Ленинграда в Ярославль.

Глава 4. «Непременно увидимся, но не скоро»

На окраинах города ленинградцы копали противотанковые рвы. Здесь работали одни женщины, Катя была среди них. Однажды, возвращаясь домой, она встретила Саниного штурмана, Лури. Он передал ей записку от Сани со словами: «Непременно увидимся, но не скоро».

В конце июля Катя начала работать в стоматологической клинике. На новую работу ее пригласила Трофимова Варя, жена одного летчика, сослуживца Григорьева. Сама Варя была зубным врачом.

Глава 5. Брат

Петя считал Катю своей сестрой. Он часто виделся с ней, пока его часть стояла в городе, но вскоре пришло время покинуть Ленинград. На прощанье он передал Кате письма, адресованные сыну и отцу.

Глава 6. Теперь мы равны

7 августа Катя получила второе письмо от Сани. Он писал, что Гриша Трофимов муж Вари, погиб. Саня хотел сказать, что на войне все равны.

Катя удивлялась стойкости Вари – она уже знала о смерти мужа, но на рабочем месте оставалась решительной и энергичной, какой ее все привыкли видеть.

Глава 7. «Екатерине Ивановне Татариновой-Григорьевой»

Катя работала в больнице по 2-3 суток. Однажды, вернувшись в квартиру Беренштейнов, она встретила доктора Ивана Иваныча. Катя много слышала от Сани об этом чудном человеке. Он передал Кате письмо от Ромашова, который представился Катиным другом. Ромашов умолял Катю уезжать из Ленинграда.

Глава 8. Это сделал доктор

Доктор Павлов пробыл у Беренштейнов семь дней. Это было замечательное время. Каждому становилось легче после общения с Иваном Иванычем – он умел подобрать нужное слово и успокоить собеседника.

Глава 9. Отступление

Катя помогала перевозить раненых. Однажды она поехала в дивизию народного ополчения, штаб которой располагался в деревне, неподалеку от линии фронта. Наши отступали, немецкие самолеты били уже по самой деревне. Когда машина с ранеными выехала в Ленинград, вся деревня пылала в огне. С этого дня немцы начали серьезно бомбить Ленинград.

Глава 10. А жизнь идет

Началась тяжелая осень 1941 г. Однажды Кате приснился сон, как большая хищная птица держит в клюве беззащитного птенца, соколенка. Катя хотела освободить птенца, но не могла, и хищная птица улетела вместе с соколенком. Одна пожилая женщина растолковала ее сон – она сказала, что скоро Саня прилетит домой.

Ночью разбомбили дом, неподалеку от того места, где жила Катя с Розалией Беренштейн. Девушка вместе с другими неравнодушными ленинградцами, откапывала раненых и мертвых людей. Среди раненых она увидела Ромашова и пригласила его в гости.

Глава 11. Ужин. «Не обо мне речь»

Этим вечером Ромашов порадовал Розалию Наумовну и ее сестру Берту вкусным ужином: даже в сложное время он мог достать сыр, масло и хлеб. Он неспроста устроил этот ужин — ему было необходимо поговорить с Катей.

Глава 12. Верю

Катя со слов Ромашова узнала, что в одной военной газете написано о подвиге и геройской смерти Григорьева и его экипажа во время неравного боя с фашистами. Ромашов продолжал свой рассказ: он не поверил своим глазам, когда встретил живого, но тяжело раненого Григорьева в санитарном эшелоне.

Через час после неожиданной встречи Александр и Михаил подверглись очередному вражескому нападению: немецкие танки атаковали санитарный поезд.

Ромашов подробно рассказал Кате о том, как помог Сане выбраться из теплушки и укрыл его в рощице. Александр не мог самостоятельно идти, и Ромашов один отправился за подмогой. Когда Михаил вернулся назад, Григорьева уже не было. Возможно, он смог уйти сам или погиб под обстрелом?

Глава 13. Надежда

Катя выучилась на медицинскую сестру и продолжала работать в госпитале, она сопротивлялась блокаде и собственному горю. Она почти поверила Ромашке — люди, побывавшие на войне, меняются, перестают лгать и притворяться.  Катя была в отчаянии, но надеялась, что ее муж жив.

Глава 14. Теряю надежду

В декабре умерла сестра Розалии Наумовны. Ромашов сумел достать гроб и нанял мальчишек, чтобы те за 300 граммов хлеба выкопали могилу. Катя поднялась наверх, чтобы взять из шинели Ромашова хлеб и случайно наткнулась на фотографию знаменитого летчика, которую Саня всегда хранил у себя в бумажнике вместе с документами. Катя поняла, что Саня убит, а Ромашов забрал все его документы, чтобы скрыть убийство.

Глава 15. Да спасет тебя любовь моя!

Покойницу хоронили на смоленском кладбище. Розалия Наумовна и Катя с трудом дошли до кладбища: они были сильно истощены. После похорон Катя и Ромашов зашли в контору, стоявшую на кладбище, чтобы согреться. Здесь Катя со злостью высказала Ромашову все, что о нем думает, но тот продолжал доказывать, что в условиях войны немыслимо убить своего товарища.

Глава 16. Прости, Ленинград!

Зимой 1942 г. Катю доставили в Ярославль. Она была настолько слаба, что ее госпитализировали в специальную палату для ленинградцев, туда, где было достаточно провизии.

Часть 8, (рассказанная Саней Григорьевым). Бороться и искать

Глава 1. Утро

Григорьев часто вспоминал последнее мирное утро, когда он вместе с Катей пошел купаться на озеро. Это утро – последнее воспоминание о прежней, довоенной жизни.

Глава 2. Он

В августе 1941 г. Григорьев вместе со своим с экипажем был направлен на Южный фронт. Именно здесь его самолет вступил в неравный бой с фашистскими истребителями. Григорьев сбил один «мессер». С трудом управляя объятой пламенем машиной, он протаранил «юнкерс» и выпрыгнул из кабины с парашютом.

Глава 3. Все, что могли

Бортмеханик Лури погиб. Александр был тяжело ранен, но остался жив. Его везли по тряской дороге в санитарный батальон, а он думал о том, что выполнил свой долг.

Глава 4. «Это ты, Сова?»

Григорьев ехал в санитарном поезде вместе с другими ранеными. Его везли в классном вагоне, как тяжело раненого. Здесь Александр и встретил Михаила Ромашова.

Глава 5. Старые счеты

Один военный корреспондент со слов деревенских жителей записал, как проходил воздушный бой, в котором участвовал Григорьев. Корреспондент сфотографировал остатки разрушенного самолета и написал о героической смерти пилота Григорьева. Михаил Ромашов сообщил Григорьеву, что все считают его погибшим. Ромашов добавил, что сейчас, в условиях войны, смешно вспоминать неприятности школьных лет. Саня согласился.

Глава 6. Девушки из Станислава

Две девушки, студентки педтехникума, присоединились к санитарному поезду. Они принесли воды и раздали по кружке каждому раненому. Внезапно немцы открыли огонь по эшелону. Первые раненые, выпрыгнувшие из вагона, были расстреляны немцами. Григорьев, превозмогая боль, вылез из вагона. Одна из студенток, по имени Катя, потащила его подальше от обстрела. Александр, Ромашов, студентки и еще два бойца укрылись в небольшой роще.

Глава 7. В осиновой роще

Долго оставаться в роще было опасно. Бойцы и девушки отправились искать дрезину. Ромашов не смог пойти вместе с ними из-за приступа сильных болей, такое бывает после контузии.

Ромашов и Григорьев остались вдвоем. Александр был слаб и вскоре заснул, не дождавшись возвращения боевых товарищей. Проснувшись, он обнаружил, что Ромашов забрал у него пистолет и планшет с документами.

Глава 8. Никто не узнает

Григорьев был в опасности, но не падал духом.

Ромашов плохо владел собой, он мог с легкостью покончить со своим соперником, но боялся стрелять. Он заявил о том, что Саня всегда мешал, еще со школы, потому что во всем был лучше его. Улучив момент, Григорьев бросил в Ромашова костыль, чем окончательно вывел его из себя. Ромашов забрал мешки с едой и ушел, оставив Саню на верную гибель.

Глава 9. Один

Григорьев знал: чтобы не погибнуть, нужно идти, и сделал первый шаг. Ближайшая станция находилась в 20 км. Саня бредил, но продолжал идти. Он добрался до маленького домика и упал без сил. Два мальчика внесли Григорьева в дом.

Глава 10. Мальчики

Братья уложили Григорьева в постель. Когда пришел их отец, стрелочник, Саня узнал, что немецкий десант разбит.

Глава 11. О любви

Саня пролежал в доме стрелочника двое суток, почти все время он был в забытье. Когда железнодорожное движение было восстановлено, отец с мальчиками доставил Саню Заозерье. Отсюда Григорьев отправился в госпиталь. По дороге он думал о жене, переживал – как она живет в блокадном городе?

Глава 12. В госпитале

К весне 1942 года Саня стал поправляться. Он выходил в город сначала с костылем, затем с палочкой. Перед выпиской ему предстояло пройти медицинскую комиссию, и он боялся, что ему больше не разрешат воевать.

Глава 13. Приговор

Председатель медицинской комиссии отправил Григорьева в отпуск на полгода – нужно было еще немного подлечиться. Для Сани это прозвучало как приговор. С другой стороны, у него появилось время, чтобы заняться поисками Кати, и он вылетел в Ленинград.

Глава 14. Ищу Катю

Григорьев прибыл в разбитый город. Он отправился к дому Беренштейнов, однако на месте того дома стоял лишь нарисованный на больших фанерных листах фасад. Дом разбомбили немцы. К вечеру он выяснил, что Катю эвакуировали.

Глава 15. Встреча с гидрографом Р

Григорьев созвонился со своим старым знакомым — тем самым моряком, утверждавшим, что в основе всякой полярной экспедиции лежит военная мысль. Этот ученый-гидрограф рассказал о венных действиях на Севере и предложил Сане продолжить воевать именно там.

Глава 16. Решение

Саня скучал по Северу, но не мог вылететь, не выяснив, где Катя. Он решил лететь с гидрографом, когда найдет свою жену. Однако вначале ему следовало побывать в столице, чтобы оформиться в гидрографическом управлении.

Глава 17. Друзья, которых не было дома

Прибыв в Москву, Александр первым делом поехал к Ивану Павлычу, но не застал его дома. Затем он поехал на Сивцев-Вражек, к Вале и Кире. Дверь была открыта, и Саня вошел внутрь, однако и здесь никого не встретил.

Глава 18. Старый знакомый. Катин портрет

В этот же день Саня решил навестить Ромашова. Он постучал в квартиру и, к удивлению, ему открыл дверь Вышимирский. Саня вошел в чистую уютную квартиру и увидел большой портрет в серой рамке — Катин портрет. Вышимирский сообщил, что Ромашов сейчас не в армии – он занят поисками одной девушки – Екатерины Ивановны Татариновой-Григорьевой.

Глава 19. «Ты меня не убьешь»

Когда Ромашов вернулся домой, Саня потребовал назад свое именное оружие и документы. Ромашов вернул пистолет, однако документы не сохранились. Михаил, наконец, признался, что экспедиция, посвященная поискам Катиного отца, была отменена из-за него.

Глава 20. Тень

Саня методично записывал показания своего соперника и недоброжелателя. Теперь у Григорьева на руках были доказательства того, что экспедицию не разрешали из-за Ромашова. В этот день Михаила арестовали.

Часть 9. Найти и не сдаваться

Глава 1. Жена

Саня продолжал поиски своей жены. Прибыв в Ярославль, он узнал, что Катя выписалась из госпиталя весной 1942 г. в удовлетворительном состоянии.

Глава 2. Еще ничего не кончилось

Григорьев не успел покинуть Ярославль, как получил известие из гидрографического управления. Его срочно вызывали в Архангельск, пришлось немедленно вылететь в штаб.

Глава 3. Свободная охота

Григорьева направили в торпедно-бомбардировочный полк. В начале августа Саня начал вылетать на задания без данных разведки. К середине месяца он потопил два вражеских корабля.

Глава 4. Доктор служит в Полярном

Григорьев вспоминал свой разговор с Ромашовым, который состоялся в санитарном поезде. Еще тогда Михаил говорил, что Павлов служит в Полярном, но Саня ему не поверил. Сегодня ему позвонил сам Иван Иваныч, и Григорьев больше не сомневался — его старый друг совсем рядом и скоро они встретятся. При встрече каждый поведал о своем горе: Саня не мог найти жену, а доктор переживал смерть своего сына Володи, который погиб в бою.

Глава 5. За тех, кто в море

В конце лета Григорьев вместе с одним капитаном подводной лодки потопил еще два вражеских транспорта. После успешного боя подводники пригласили Александра на торжественный обед. В честь праздничного события угощали жареным поросенком. Адмирал произнес первый тост за командиров-победителей, второй – за тех, кто в море, а третий – за капитана Александра Григорьева.

Глава 6. Большие расстояния

Саня получил новое и очень важное задание – найти и потопить немецкий рейдер. Именно сейчас Григорьеву пригодились знания о маршруте, проложенном капитаном Татариновым. Он догадывался, что рейдер нужно искать в Заполярье.

Глава 7. Снова в Заполярье

Григорьев снова был в городе своей молодости. Прежде чем продолжить поиски рейдера он встретился с Ледковым и узнал несколько новых фактов об экспедиции, которые дополнили уже известный ему маршрут капитана Татаринова.

Глава 8. Победа

Ночью экипаж вылетел из Заполярья, а ранним утром нашел и потопил рейдер. Во время боя с рейдером самолет Григорьева сильно пострадал – нужно было немедленно садиться, но до берега оставалось лететь еще целых полчаса. Саня мужественно вел машину и дотянул до берега. Бойцы наслаждались победой. Они находились именно там, где много лет назад погиб капитан Татаринов.

Часть 10. Последняя страничка

Глава 1. Разгадка

Григорьев вместе со своим экипажем нашел резиновую лодку, 2 ружья, полевой бинокль, мешок с фотопленками и последние письма капитана. Здесь Александр нашел и тело капитана Татаринова.

Глава 2. Самое невероятное

Григорьев вернулся в Полярный в середине зимы, по приказу командующего Северным флотом. Мужчина явился в штаб слишком рано: у него в запасе было два с половиной часа, и он пошел искать дом Ивана Иваныча. Саня постучал в замерзшее окно, за которым можно было различить женский силуэт.

Глава 3. Это была Катя

Катя узнала из телеграммы ТАСС, что Александр нашел экспедицию ее отца, связалась с доктором Павловым и прибыла в Полярный. Супруги снова были вместе!

Глава 4. Прощальные письма

Саня передал Кате последние письма ее отца. В одном письме Иван Львович просил капитана П. С. Соколова помочь его семье, оставшейся без кормильца. Татаринов также писал о координатах ранее неизвестной земли. Его команда надеялась добраться до этой земли, пройти вдоль ее берегов и дойти до первых сибирских поселений. Иван Татаринов добрался до этой земли.

Больше всего Иван Львович переживал о своей семье. В своем письме, адресованном жене, он писал, что вся его команда стойко переносила все тяготы путешествия и, справилась бы с задачей, если бы не проблемы со снаряжением.

Глава 5. Последняя страница

Шла зима 1942–1943  года. Каждый боец, от командующего до краснофлотца был готов воевать до победы. Саня по-прежнему бомбил вражеские суда, но был спокоен — в Полярном его всегда встречала Катя.

Глава 6. Возвращение

Летом Александр взял отпуск и вместе с женой поехал в столицу. Григорьевы встретились с Иваном Павлычем Кораблевым и со своими друзьями – Валей и Кирой.

Глава 7. Два разговора

В 1943 г. Михаила Ромашова осудили на 10 лет, но у следователя оставалось еще несколько вопросов к Григорьеву. Было неясно, зачем Ромашову и Н. А. Татаринову препятствовать поискам забытой экспедиции? Александр объяснил, что Н. А. Татаринов боялся разоблачения, но теперь найдены неоспоримые доказательства его вины в гибели той экспедиции.

Глава 8. Доклад

Доклад в научном обществе поставил точку в долгом противостоянии Григорьева и Н. А. Татаринова. Александр представил уцелевшие фотографии и письмо, в котором капитан утверждает, что зверобойная шхуна и вся судовая команда погибла из-за Н. А. Татаринова.

Глава 9. И последняя

У Григорьевых оставалась еще одна неделя отпуска, и они поехали в Энск. За годы войны город сильно изменился, но остался таким же родным. Тетя Даша, судья Сковородников и Петр, по обыкновению, радушно встретили гостей и поздравили их с победами.

Бабушка и маленький Петя все еще жили в лагере под Новосибирском, нужно было хлопотать о получении для них пропуска в столицу.

Эпилог

На берегу Енисейского залива возвышается могила из белого камня с надписью: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»

Кратко об истории создания произведения

В. А. Каверин начал писать роман «Два капитана» в 1938 г. и закончил в 1944 г.

Первый том произведения был опубликован в 1941 г. Писатель смог показать несгибаемую волю советского народа. Он верил в победу над фашизмом и вселил свою веру в читателей. Народ сразу полюбил главных героев книги – Саню Григорьева и Катю Татаринову. Впервые книга была опубликована целиком в 1945 г.

Автор начал работать над произведением после встречи с М. Лобашовым, ученым генетиком. Этот человек стал одним из прототипов Александра Григорьева, он, тоже в детстве страдал немотой, пережил сиротство, беспризорничество и обучение в школе-коммуне. Другим прототипом Григорьева стал С. Клебанов, мужественный и самоотверженный полярный пилот.