Как нашли малыша в детском доме

 Продолжение. Начало читайте здесь:

• Часть 1. Сбор документов

Я представляла себе выбор ребенка так: есть базы детей-сирот, где публикуются их фотографии, характеристики, видео с их участием, ты все это смотришь, выбираешь того, кто тебе больше всех симпатичен. Потом звонишь по телефону, который дан на страничке, там все про ребенка рассказывают, и если тебя ничего не пугает, ты приезжаешь в нужную опеку со своими документами, получаешь направление на знакомство с ребенком— и вот: он тебе симпатичен, ты ему тоже симпатична, и вы вместе уходите в светлую даль. Ну, отчасти — в том, что касается самого алгоритма, — примерно так и есть. Но выяснилось, что все эти фото, видео, характеристики не дают никакой объективной информации. Ребенок может оказаться совсем не похож на свое фото и описание. В его деле могут быть перепутаны любые данные: от цвета глаз до наличия братьев и сестер. Велика вероятность, что в опеке про ребенка ничего толком и не знают: ну есть у них какие-то документы, акты обследования квартир, свидетельства о рождении, медицинские заключения, постановления суда, и что? Много ли вы сами могли бы рассказать о человеке, имея на руках такие документы?

Детдома рассказывают про детей неохотно и не слишком честно, у них на то есть свои соображения. Дирекция обычно абсолютно не заинтересована в том, чтобы отдать ребенка: в сиротских учреждениях подушевое финансирование, и если детей мало — денег тоже мало, а то и вовсе могут закрыть. Поэтому ждать какого-то внятного взаимодействия от них не приходится. С воспитателями не так просто связаться. При этом они, со своей стороны, могут придерживать удобных, приветливых детей, а детишек с более сложным характером стараться побыстрее устроить: так агрессивный становится в их описании сильной личностью, неуправляемый — активным и любознательным, упрямый — волевым и усидчивым. Накладывается и множество субъективных факторов: некоторые работники сиротских учреждений из тех, что я встречала, были откровенно странными, они генерировали невероятные фантазии про детей, их личности и истории.

Выходит, тому, что говорится о детях, просто невозможно верить. Вдобавок то, как ребенок проявляет себя в детдоме, не слишком его характеризует. Дети в сиротских учреждениях прежде всего дико напуганы и заняты выживанием: представьте, что вы на полном ходу выпали из поезда или бежите от маньяка с ножом — насколько вы в этом состоянии сами на себя похожи? И это при том, что вы-то взрослый, у вас есть умение себя вести, навык преодолевать стрессы, с вами рефлексия, культура, опыт, а ребенок — ну он же просто как зверек. И если в детдоме он выбирает ластиться к взрослым, чтоб не пропасть, это вовсе не значит, что по природе своей он такой уж добродушный и ласковый: когда страх проходит, человек меняется.

Часто обсуждается, что в сиротских учреждениях ставят неправильные диагнозы. Ну да, это так, и механизм тут очень понятен: со своим ребенком, если у него есть какая-то проблема, вы сходите к одному специалисту, к другому, к третьему, и со всеми вы будете разговаривать. Вы найдете информацию об этой проблеме в сети, у вас будет свое мнение. А если за ребенка никто толком не отвечает, в его медкарту попадают все подряд соображения и подозрения, с которыми некому поспорить. При этом каких-то реальных проблем могут вовсе не заметить, списав их на естественную для ребенка-сироты задержку развития. Так что и в том, что касается здоровья ребенка, заочно нет никакой ясности.  

Ролики, которые снимают волонтеры или журналисты, бывают просто чудесными, проникновенными и трогательными. Но это же реклама, пусть и социальная. Возможно, производители товаров и услуг несут за свои слова даже большую ответственность, чем сентиментально настроенные граждане, которых несет на волне светлых чувств и желания помочь сиротке. И вот уже перед нами не просто несчастные перепуганные малолетки, а любители математики, юные изобретатели, увлеченные кулинары, талантливые артисты. Выясняется, что малютки мечтают стать врачами и учителями, летчиками и пожарными, архитекторами и археологами. Пускайте слезу себе на здоровье, но если ребенок из ролика вам действительно понравился и вы подумываете, не познакомиться ли с ним, выкиньте всё услышанное в мусорный бак.

Моя двенадцатилетняя приемная девочка рассказывала о съемках подобной программы так: «Ну, они мне говорят: “Ты что любишь?” Я отвечаю: “Ну, там… пожрать, поспать… подраться люблю”. А они мне: “А еще что?” Я отвечаю: “Ну… в компьютерные игры поиграть”. А они мне: “А в семью-то ты хочешь?” Я отвечаю: “Да не слишком, мне и тут хорошо”. А они мне: “Не, ну так дело вообще не пойдет! Что же с тобой делать?” Говорят: “Может, ты на какие-то кружки ходишь?” Я отвечаю: “Конечно, мы тут все ходим на кружки, чем же еще заниматься после школы”. — “На какие?” — “Ну, там… из бисера плетем, на шелке рисуем, из бересты вырезаем”. — “И что, получается у тебя?” — “Да конечно, нам же говорят, как что делать, мы по инструкции”. — “Вот! — говорят. — Нет сомнений, ты талантливая художница! Об этом и расскажешь!” А я им: “Как же я буду рассказывать? Я не умею”. А они говорят: “Ну мы тебя будем спрашивать, а ты отвечай, а потом мы наши вопросы вырежем, и получится отличный рассказ!”» Рассказ, подтверждаю как зритель, получился и в самом деле отличный! И никаких тебе пожрать, поспать и подраться.

На занятиях в Школе приемных родителей будущих опекунов постоянно прессуют фразой «Важно подобрать не ребенка семье, а подходящую семью для конкретного ребенка». Типа: это не вы выбираете себе ребенка, это мы выбираем детишкам родителей. Но эта фраза лишена всякого смысла, потому что никаких мы не существует и подобным подбором никто не занимается. Возможно, в некоторых детдомах и водятся психологи, размышляющие о том, какая семья подошла бы тому или иному воспитаннику. Но я таких не видела, во-первых, и с трудом верю в эффективность подобного подбора, во-вторых. Ситуации, когда перед ребенком и персоналом детдома ставят в линейку десять мам, а они совместными усилиями выбирают самую подходящую, невозможны даже в теории. Направление на посещение ребенка выдается любому желающему с заключением о возможности быть опекуном — пока ребенка посещает один кандидат, с ним не может познакомиться другой. И только от кандидата зависит, заберет он ребенка или нет. Дети старше десяти лет тоже должны написать свое согласие, и это отдельная история, но она связана не с пылкими детскими симпатиями и антипатиями, а с политикой конкретного детдома и количеством трэша у ребенка в голове. Например, в детдоме, где жила моя девочка, был силен миф, будто приемные родители на самом деле ищут рабов, которые будут целыми днями драить их дом. А основным достоинством будущих родителей считалось их материальное благосостояние: если уж быть рабом, то хотя бы у богачей.

Вот вы пришли знакомиться с ребенком — абсолютно все дают вам понять, что решить, хотите ли вы его забрать, надо как можно раньше, потому что, если вы будете приходить к ребенку без явного «да», это нанесет ему ужасную травму. Вы и сами так чувствуете: ходить к ребенку без явного «да» — свинство. Никаких особенных условий и сценариев для ваших свиданий у детдома нет, часто не находится даже отдельной комнаты, где вы можете пообщаться, — всё происходит вздорно, спонтанно, бестолково, и даже стены оказывают на вас психологическое давление; по сути, вы говорите свое «да» еще до встречи и берете кота в мешке. Исключение — это те случаи, когда вам удается познакомиться с ребенком как-то случайно, например, в детском доме работают ваши знакомые, они ведут детишек в музей, и вы встречаетесь там и тусуетесь вместе, не стараясь друг другу понравиться. Но обычно у вас нет возможности пообщаться с ребенком до того, как вы специально приходите с ним познакомиться. А это уже искаженная реальность, когда все так нервничают, что уже не способны трезво видеть друг друга. И даже если мозг посылает вам сигнал: нет, что-то не то, — ребенок уже настроился, и перед ним стыдно, опека уже настроилась, и перед ней неловко, а детдом, наоборот, строит козни, которым надо противостоять, и общее напряжение глушит сигналы мозга напрочь. Есть люди с крепкой нервной системой: им удается походить по многим сиротским учреждениям, они посещают дни открытых дверей в разных детдомах, знакомятся со множеством детей, советуются с независимыми врачами и психологами, пишут отказы, идут знакомиться снова. Но мой опыт скромен: я познакомилась всего с двумя детишками — и оба в итоге при мне.

Изначально я хотела взять маленькую девочку. Я думала: вот у меня своя малышка, и если взять еще одну девочку, лет четырех-пяти, то они смогут вместе играть. Но когда я стала смотреть базы и видеоролики, то заметила, что мальчиков там гораздо больше и симпатичные мальчики встречаются гораздо чаще, чем симпатичные девочки. Уже потом я узнала, что девочек чаще и охотнее забирают, таков общий тренд. Среднестатистический приемный родитель ищет здоровую маленькую девочку без братьев и сестер. Ну а в базах больше всего подростков; если здоровые маленькие девочки туда и попадают, то надолго не задерживаются. И я стала думать: возьму-ка я лучше мальчика, все ж девочек у меня уже двое, а мальчик всего один. Я выбрала по видеобазе нескольких мальчиков, но ни про одного не звонила — у меня не было на руках заключения, и я все переживала, вдруг его вообще не дадут.

Пока я собирала документы, почти всех мальчиков, которые мне нравились, забрали. Постоянный просмотр роликов стал нашим с дочкой общим ритуалом. В самарском доме ребенка был светленький улыбчивый мальчик, который нравился нам обеим, и как раз его почему-то никто не брал. И мы решили, что его и возьмем, как только мне дадут заключение. Я мечтала о том мальчике, представляла себе, как он впишется в нашу семью, собирала справки — в общем, все шло своим чередом. Тогда я еще не знала, что если малыша долго не забирают, то объяснение этому только одно: у ребенка ну совсем серьезный диагноз.    

В какой-то момент моя новая подруга, обретенная в Школе приемных родителей, прислала мне ссылку на программу, рассказывающую о детях-сиротах: каждый выпуск программы был посвящен одному ребенку, причем в основном снимали детишек постарше. Подруге понравилась там одиннадцатилетняя девочка. Мне эта девочка не слишком понравилась, но я стала смотреть другие ролики, листать страницы сайта программы. И увидела девочку, ту самую «талантливую художницу», которая понравилась уже мне. Программа о ней была снята уже больше года назад, но девочку так никто и не забрал; ей тоже было одиннадцать. Я позвала дочку, мы посмотрели программу вместе; дочке та девочка понравилась даже сильнее, чем мне. Именно дочка стала уговаривать меня позвонить и просто разузнать про ту девочку. Мне-то было понятно, что никаких «просто» в этих делах не бывает, я сомневалась и медлила. Но во мне началось уже какое-то движение к той девочке — я думала: а если бы со мной что-то случилось, и моя дочка попала в детдом, и о ней даже сняли бы программу, а ее бы так никто и не взял…

Теперь я знаю, что с моей дочкой такое случилось бы едва ли. Даже если бы я умерла и никто из друзей и родственников не взял бы ее к себе (что маловероятно, люди-то добрые), ее быстро забрали бы в приемную семью. Потому что дети обычных родителей попадают в систему крайне редко и очень ценятся. А обычный обитатель детдома — это ребенок, родители которого пьют, колются и ведут не слишком здоровый образ жизни. На ребенка им, скорее всего, было начхать, пока они с ним жили, ребенком особо не занимались, его наверняка били, он голодал и ходил в чем придется; иногда эти родители в психушке, чаще в тюрьме. И в этом смысле общепринятые представления о детдомовских малютках близки к реальности, а мои были гораздо романтичнее. Они были настолько романтичны, что я думала, думала про ту девочку — и в итоге позвонила по телефону со странички той программы.

В программе о моей девочке совсем забыли — выпуск-то был старый. Но они порылись в своих документах, снабдили меня контактами опеки. В опеке тоже не могли вспомнить, что это за девочка такая. Но дама была очень вежливой, она сказала: «Вы мне перезвоните минут через пятнадцать, я сейчас переберу все личные дела, может, и найду». И нашла. Когда я перезвонила, дама говорила со мной уже не просто вежливо, а сладко. «Да, конечно, — пропела она, — чудесная девочка, круглая сирота, мама умерла, никто ее не навещает… нет, кажется, навещает какой-то бывший сосед… но больше у нее никого нет. Вот уже два с лишним года в нашем детдоме, и никого, знаете…  ни одного кандидата, ни одного просмотра…» — «Ведь была программа, — сказала я. — Телевизионная. Я ее посмотрела. Неужели никто не звонил?» — «Ну, может, я чего-то не помню, — сказала дама, — может, были какие-то звонки. Но до нас так никто и не дошел. У девочки же инвалидность. Когда люди слышат про инвалидность, они, знаете, просто кладут трубку».  

Конечно, в той телепрограмме не было и намека на проблемы со здоровьем, и я тоже чуть было не положила трубку. Я совсем не собиралась  брать одиннадцатилетнего ребенка с инвалидностью. Здоровый малыш — да. Подросток с инвалидностью — ну я банально не справлюсь, ни с подростком, ни с инвалидностью. И собственные подростки — это ужас, чего уж говорить о приемных. Но я не могла выкинуть ее из головы. Я не была с ней знакома, я никогда ее не видела, а чувствовала себя так, будто сама сдала ее в детдом. Когда я звонила в опеку, я надеялась, мне скажут, что у девочки есть дядя, бабушка, троюродная сестра и они ее навещают, пяток бойких волонтеров занимается ее культурным развитием, а симпатичная семейная пара часто берет ее в гости и подумывает взять насовсем. Но когда выяснилось, что у девочки никого нет и никто о ней не подумывает, я почувствовала себя ужасно виноватой.

Я немного пожила с этим чувством, потом еще раз позвонила в опеку, за дополнительными подробностями, и в детдом, за дополнительными подробностями. В итоге я забрала девочку сразу после того, как получила заключение о возможности быть опекуном. Потом, конечно же, выяснилось, что предоставленная мне информация была не слишком правдивой. Например, в детдоме сказали, что девочка почти отличница, не упомянув при этом, что учится она в коррекционной школе. Сказали, что она мечтает о семье и необыкновенно воодушевилась, узнав о том, что ею кто-то интересуется, хотя ничего такого не было и в помине, девочке нравилось в детдоме, а идея жизни в новой семье ее только напрягала. И прочее в том же духе. Но в чем-то детдом напугал меня зря: говорили, что у девочки сложный характер, она холодная и властная и с ней будет тяжело. Я боялась, что не справлюсь с этим монстром. Но отказаться уже никак не могла.  

Я представляла, будто беру талантливую художницу, почти отличницу, со сложным характером, холодную и властную; с инвалидностью, но на самообслуживании. Дома девочка оттаяла и стала ласковой; особых сложностей в ее характере я не вижу — ну да, она не ангел и по-прежнему больше всего любит поспать, пожрать и подраться, но при этом наша девочка вполне адекватна и по мере сил соблюдает здешние правила. Самообслуживание по части инвалидности — нет, это только в перспективах. Особых творческих начал у нее тоже не наблюдается, она не умеет придумывать, но при наличии четких инструкций неплохо справляется даже с заумными конструкторами. Что до школьной успеваемости — это просто мрак; к провалам в знаниях добавляется еще и ненависть к самому процессу обучения. Зато отношения у нас практически безоблачные, и к новой семье девочка очень привязалась.  

В общем, я взяла кота в мешке — и ладно, котик оказался вполне симпатичным. От идеи маленького мальчика я тоже не отказалась — и нашла его где-то через полгода после девочки, уже будучи опытной, не через базу фотографий и роликов, а через сообщество приемных родителей и рекомендацию людей, лично знакомых с ребенком. Как ни крути, а это лучший путь. Сложность в том, что общаться с теми, кто знаком с конкретными детьми из системы, начинаешь уже после того, как берешь ребенка, а изначально-то таких связей нет. Правда, существуют и форумы усыновителей, и открытые группы в том же фейсбуке, где люди готовы поделиться информацией о детдомовских детях, которых видели лично. Но лично я узнала о них уже после того, как взяла свою девочку.

Отдельная история — новорожденные малыши. В роддомах детей оставляют самые разные мамы, в том числе и довольно благополучные. И за новорожденными малышами всегда стоит очередь. Очередь — это когда вы приезжаете в опеку при роддоме, пишете заявление, что хотите малыша, оставляете свои координаты. Можно объехать хоть полсотни таких опек. Малыш появляется — и если ваша очередь подошла, вам звонят. И для опеки, и для малыша, и для вас это самый простой способ найти друг друга. Можно оставить свои данные в приютах, опеках при домах ребенка или детдомах, и вам позвонят, если поступит информация о соответствующем вашим пожеланиям ребенке постарше, которого нужно устроить. Опеки очень любят, когда у них есть потенциальные кандидаты, готовые взять ребенка, — конечно, отправлять ребенка в семью гораздо приятнее, чем в сиротское учреждение. Но очереди стоят все же только на новорожденных.

Что до того самарского мальчика, который пленил нас с дочкой по ролику, — да, я про него позвонила. Выслушала список диагнозов, расплакалась. И решила, что двух детей с инвалидностью все же не потяну. Если я буду постоянно торчать с малышом в больницах, что станет с остальными моими детьми? К счастью, мальчика потом все же забрали, и чувство вины меня больше не гложет. А в базы я стараюсь не заглядывать — по крайней мере, пока я не готова брать еще детей, а ведь непременно кто-нибудь царапнет.

Продолжение следует

Нет результатов поиска

В 2014 году мне поставили диагноз «бесплодие». А я просто хотела стать мамой. В идеале — многодетной.

В конце концов нам с мужем все-таки удалось стать родителями: четыре года назад мы усыновили младенца. О ребенке нам сообщила опека за несколько дней до того, как ему должен был исполниться месяц: столько времени дается кровной маме, написавшей отказ, на то, чтобы передумать. Этого не произошло, и в нашей семье наконец появился малыш.

Попытки родить и решение об усыновлении

У нас была безуспешная попытка ЭКО: созрела одна яйцеклетка, она оказалась пустой. Я решила, что больше в этот проект вкладываться не буду: пустая трата денег и разбитые надежды. Тогда мы заплатили около 300 000 Р со всеми предварительными обследованиями, консультациями с врачами, лекарствами и самим ЭКО. После неудачи я была настолько морально опустошена, что мне хотелось скорее забыть эту историю.

Вскоре мне все же удалось найти донора. Молодая женщина, узнав мою историю, прониклась и согласилась помочь. Но буквально на следующий день я узнала, что беременна. Видимо, интенсивная гормональная подготовка к ЭКО запоздало дала свои плоды. К сожалению, беременность прервалась на пятой неделе.

Я продолжала искать альтернативные схемы лечения, пробовала БАДы, свечи, капли. Цеплялась до последнего за эту надежду.

Уже тогда я предложила мужу усыновить ребенка, но он был не готов. А в 2015 году сам сказал: «Давай этим заниматься». И я пошла в опеку — узнать, с чего нужно начать. Видимо, муж, как и я, почувствовал, что мы живем как-то впустую — для себя. А хотелось для кого-то еще.

Подготовка к усыновлению

В опеке нас направили в школу приемных родителей — это обязательное условие для тех, кто хочет усыновить ребенка или взять его под опеку. Без сертификата об обучении ни одна опека не примет заявление. Занятия бесплатные.

Сначала мы позвонили в городскую школу, но там занятия уже шли, пришлось бы ждать два месяца. Мы хотели сделать все побыстрее, и нам порекомендовали обратиться в филиал в станице под Краснодаром. Оказалось, что там набор только идет, поэтому мы написали заявление, и нас включили в группу.

Занятия шли три раза в неделю по три часа. На них обязательно должны присутствовать оба супруга, но нам удалось договориться, чтобы в какой-то из дней приходил либо муж, либо я, чтобы постоянно не отпрашиваться с работы. Через два месяца мы сдали что-то вроде экзамена, получили сертификаты об окончании школы и каждый — психологическую характеристику на готовность стать родителем.

Школа приемных родителей полезна, потому что ты знакомишься с другими парами и их историями. Кто-то, как и мы, не мог иметь своих детей, у кого-то были дети, но они хотели усыновить еще кого-то, у кого-то погиб родной ребенок. Но сама система обучения мне не очень понравилась: немного психологии, немного юридической стороны вопроса, медицина, педагогика, разбор каких-то житейских ситуаций, то есть всего по чуть-чуть.

После окончания школы приемных родителей мы пришли в опеку Краснодара не сразу. Что-то постоянно мешало: то меня сократили на работе, то муж не успевал собрать справки, то он соберет свой пакет документов, а устаревают мои. Подали в итоге года через полтора, и точный список я уже не помню.

В анкете указали, что хотим взять ребенка с рождения до 10 лет. Думали, что так наши шансы будут выше, потому что не каждая семья решится усыновить ребенка, у которого уже был опыт проживания с кровными родителями. В школе рассказывали, что с такими детьми сложнее устанавливать контакт.

В опеке выдали заключение, где было сказано, что мы можем усыновить одного ребенка. И сказали, что ждать придется, скорее всего, около года, но по факту мы прождали два.

Из моих родственников о нашем решении знали моя мама и старшая сестра. Отца у меня нет, его не стало очень давно. Из родственников мужа знала сестра. Отцу он говорить не стал, а мамы тоже нет в живых. Родственники приняли к сведению, но вопросов не задавали. Деликатно ждали дальнейшего развития событий.

Поиск ребенка

Однажды я наткнулась на пост в запрещенной сейчас соцсети о мальчике восьми-девяти лет, который находился в социальном реабилитационном центре в Азове Ростовской области. Отца у мальчика не было, маму на тот момент лишали родительских прав за злоупотребление алкоголем. Я решила ехать. Муж тогда не смог ко мне присоединиться.

В следующий раз я снова поехала в Азов, но уже с мужем — становиться на учет в местные органы опеки. Мы решили пробовать подавать документы в разные регионы, чтобы ускорить развитие событий. Тогда уже прошел год, а мы все еще не стали родителями, и нас это тяготило. В той опеке живо взяли в оборот: мол, слабо взять ребенка постарше, и не одного, а двух? Речь шла о сестрах, оставшихся без попечительства родителей, восьми и десяти лет.

Мы растерялись и стали оправдываться, что у нас заявление на одного ребенка и мы рассчитывали на меньший возраст. Было ощущение, что нас чуть ли не стыдят. Предложили поехать в свою опеку, спросить, могут ли нам выдать другое заключение.

Вернувшись в Краснодар, я первым делом пошла в опеку с этим вопросом. На меня посмотрели как на ненормальную и объяснили, что заключение изменить нельзя, что у нас нет опыта воспитания детей и нам никто не даст двоих, тем более уже не маленьких. Так что сидите ровно и ждите своей очереди.

Знакомство с ребенком

В январе 2019 года, сразу после новогодних праздников, когда я ехала с работы вечером домой, мне позвонила опека и сказала о ребенке. В тот момент я поняла: сколько бы вы ни ждали это сообщение, по факту оказываетесь к нему не готовы. Вся прошлая жизнь промелькнула перед глазами. Стало страшно, как все сейчас может измениться.

Рано утром я была в опеке, чтобы получить направление в роддом, где лежал отказник. Я стояла под дверью отделения и ждала, когда подойдет заведующая. Самые томительные минуты ожидания. Наконец, меня позвали, медсестра принесла ребенка, развернула… Он только проснулся — маленькая гусеничка с зеленым пупком. Без нескольких дней месяц от роду. В этот момент во мне что-то перевернулось. Я готова была его забрать тут же.

Когда я звонила мужу, говорить не могла. Он был в отъезде и сказал: «Подписывай согласие без меня». Я ответила: «Дождусь, чтобы ты его увидел. Подпишем вместе». Муж приехал через два дня, и мы подписали согласие на усыновление.

Первый памятный момент: в один из моих приездов в хоспис я взяла сына на руки и села на диван, чтобы покормить его из бутылочки. Он смотрел за мое правое плечо и улыбался. Я решила, что это хороший знак.

Адаптация в семье

Мы забрали сына домой через две недели. Сложнее всего мне было принять тот факт, что теперь я целиком и полностью несу ответственность за этого ребенка. По моим ощущениям — перед всем миром. Я все удивлялась: как мне взяли и отдали ребенка?

Но вскоре я уже не представляла себя без своего ребенка. Я действительно стала мамой.

Родные, близкие, друзья, соседи приняли эту новость очень тепло, искренне. Всем, кто был не в нашем ближайшем окружении, с кем мы виделись редко, об усыновлении говорить не стали. Сообщили, что у нас родился ребенок.

Сложности. Тяжелее всего дались первые бессонные ночи. Кормить нужно было каждые два-три часа. Сын ел мало, но часто.

Хронические недосыпы продолжались почти три года, пока сын не отказался от привычки есть по ночам. До трех лет он еще мог проснуться, чтобы выпить бутылочку кефира.

Ко всему прочему у меня начался натуральный токсикоз. Меня тошнило от запаха молочной смеси. Был момент, когда я взяла на руки ребенка, а он весь пропах этой смесью. Успела отдать его бабушке и побежала в туалет. В итоге смесь я поменяла — еще и потому, что у сына начались колики. После этого стало легче.

Помощь мамы. На третий день, когда мы забрали сына домой, его взяла на руки моя мама, и он в первый раз засмеялся. Мама заплакала: «Боже мой, он был там полтора месяца один!»

Мы с ней не спускали ребенка с рук: хотели восполнить дефицит тепла, любви, которой он был лишен. Какое-то было инстинктивное чувство, что так надо. Потом, когда я прочитала книгу Людмилы Петрановской «Тайная опора», где она в том числе пишет о периоде эмоционального донашивания, я поняла, что мы все делали правильно.

Мама была с ребенком, пока я готовила, стирала, убирала. Иногда она подключалась с готовкой или уборкой, но я старалась ее от этого ограждать, не загружать полностью. Первый месяц она практически жила у нас и, конечно, очень уставала.

Доходы и расходы

Когда мы взяли ребенка, я уже работала удаленно с проектами: я редактор и автор. Основным добытчиком денег был муж, но ему было тяжело тянуть все траты.

Мы получали около 11 000 Р ежемесячно, и все они шли на ребенка: смесь, детская вода, подгузники, влажные салфетки — сначала это были основные ежемесячные статьи расходов. Потом добавились каши, детские пюре, печенье. Кроватку, пеленальный столик, пеленки, распашонки мы купили, одежду и обувь отдали друзья.

Когда ребенку исполнилось три года, я подала заявление на пособие, которое выплачивается от трех до семи лет, — стандартная помощь государства семьям, где воспитываются дети этого возраста. Пособие очень просто оформляется на портале госуслуг, но, если доход выше прожиточного минимума, в нем могут отказать. Нам пока не повезло. Когда сыну исполнится четыре, попробую подать заявление еще раз.

Отношения с мужем

Супругу понадобилось гораздо больше времени, чтобы принять ребенка. Муж прятался за работой, и я его практически не видела. Первая крупная ссора у нас произошла через две недели после того, как мы забрали сына домой. Первая — и одна из многих в череде последующих трех с половиной лет.

Мы оба старались, как могли, сохранить отношения, но этим летом все-таки расстались. Несмотря ни на что, муж — прекрасный, заботливый отец, он всем сердцем любит сына, которому в декабре исполнится четыре.

Они регулярно видятся по выходным: супруг приезжает и забирает ребенка, они прекрасно ладят, все время куда-то ездят — на природу, море, в развлекательные центры. Муж помогает деньгами, правда совсем небольшими. Не знаю, откуда он взял эту сумму, но большую я не прошу. Время от времени дает еще, но все деньги идут на ребенка — на покупку одежды и обуви.

Планы

Я очень хорошо помню свое детство с раннего возраста. Возможно, мне это тоже в какой-то степени помогает понять своего ребенка в разном возрасте и в разных ситуациях.

Сын пока не знает историю появления в нашей семье. Я за то, чтобы ему рассказать. Мы не вправе это скрывать — это его жизнь. Муж, к сожалению, пока против. Хотя, когда я высказала ему аргумент, что не нам решать, что сыну знать о своей жизни, а что нет, — задумался. Надеюсь, что со временем мне удастся его убедить окончательно. Я переживаю о последствиях, если сын это узнает гораздо позже.