Как пржевальский нашел лошадь

Если бы Николай Михайлович Пржевальский узнал, что через сто с лишним лет его имя будет ассоциироваться главным образом с дикой азиатской лошадью (да ещё со Сталиным, отцом которого многие считают Пржевальского), он бы очень удивился. Он рассчитывал не на такую славу. Зоологических открытий за ним числится несколько десятков, не говоря уж о главном деле его жизни — исследовании географии Центральной Азии. А вот как раз с лошадью Пржевальского Пржевальскому не повезло…

Перевалив через холм, путешественники увидели у подножия табун странного вида лошадок. Приземистые, почти как пони, плотные, с тяжёлой головой и толстой шеей, рыжевато-жёлтые, с тёмными «чулками» на ногах. Короткая стоячая грива без намёка на чёлку и хвост, тонкий сверху и с пышной кисточкой внизу, походили скорее не на лошадиные, а на ослиные.
Пржевальский знал, что надо делать, когда встречаешь незнакомое науке животное, недаром за ним шёл караван верблюдов, навьюченных шкурами, скелетами, рогами и черепами. Вот и сейчас Николай Михайлович плавно вскинул штуцер и… осечка! Спусковой крючок щёлкнул совсем тихо, но вожак табуна встрепенулся, заржал, и дикие лошадки, взрывая копытами песок, умчались.
Страстный охотник Пржевальский просто не мог двинуться дальше, пока экземпляр невиданной дикой лошади не оказался у него в коллекции! День за днём, неделя за неделей он разъезжал на своем верблюде по волнистой равнине Джунгарской Гоби, разыскивая следы табуна, изредка видел его вдали, но приблизиться на расстояние выстрела всё не мог. Однажды, подбираясь к диким лошадкам, метров 500 прополз по-пластунски, терпеливо, очень медленно и совершенно бесшумно, но в последнюю минуту вожак, чудом почуяв опасность, снова увел табун… За время этой бесконечной охоты Николай Михайлович изучил уже, кажется, все повадки диких лошадей. Видел однажды издалека, как кобыла забила копытами волка, напавшего на жерёбенка. Это было поразительно: несмотря на малый рост, дикая азиатская лошадка была значительно сильнее и храбрее своих европейских домашних родственниц.
Напрасно спутники уговаривали Пржевальского бросить затею, ведь давно пора было двигаться дальше, к цели экспедиции — Тибету. Приближался сезон злых ветров, а драгоценное время уходило на бесплодную охоту. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы один из участников экспедиции — Федя Эклон, верный товарищ Пржевальского уже не в первом путешествии, — не увидел шкуру дикой лошадки в жилище охотника-киргиза (они изредка встречались в этих местах). Две пригоршни крупной дроби из запасов экспедиции, и дело решилось — киргиз сам отвёз Пржевальскому шкуру в подарок: мол, примите в знак уважения и дружеского расположения. Николай Михайлович, не подозревая, что за ценный экземпляр коллекции уже заплачено, одарил киргиза ружьём.
И в общем-то был прав! Стоило ли жалеть о ружьё, когда шкура эта, привезённая после долгих странствий в Петербург, в Академию наук, прославила Пржевальского в веках. Николай Михайлович подробно описал повадки животного и внешний вид, и единственная в мире дикая лошадь (ведь даже американские мустанги, строго говоря, дикими не являются, потому что происходят от одичавших домашних лошадей) была названа в его честь. Очень скоро животным заинтересовались последователи Дарвина, всё искавшие промежуточные виды, чтобы подкрепить доказательствами эволюционную теорию. Таковых промежуточных видов оказалось удручающе мало, теория была под угрозой. Поэтому лошадь Пржевальского, объявленная промежуточным видом между ослом и лошадью, вызвала настоящий фурор. Правда, позже выяснилось, что к ослу животное вообще не имеет никакого отношения (сходство формы хвоста и гривы при более пристальном изучении оказалось обманчивым), а с домашней лошадью хоть и состоит в родстве, но не очень близком, и даже имеет иное количество хромосом. Но к этому времени дарвинисты успели уже так широко разрекламировать лошадь Пржевальского, что её слава совершенно затмила славу самого Николая Михайловича, так что его фамилия в сознании потомков сделалась «лошадиной»…

Прочь от моншеров

Предки Николая Михайловича, запорожские казаки, носили фамилию Паровальские. Но в конце XVI века Корнило Паровальский за деньги и шляхтический титул ушел с Сечи, переменил православную веру на католическую и стал зваться Пржевальским. Через двести лет его прапраправнук Казимир проделал обратную операцию, сбежав из польской иезуитской школы и приняв православие вместе с именем Кузьма. Фамилию, впрочем, оставил польскую, и с этой-то фамилией его сын Михаил Кузьмич, пехотный офицер, усмирял в 1832 году польское восстание. В 1839 году у него в свою очередь родился сын Николай, будущий знаменитый путешественник.
Николай рос мальчиком во всех отношениях необычным. Прежде всего он обладал феноменальной зрительной памятью. В гимназии юный Пржевальский на пари предлагал товарищам раскрыть на любой странице любую книгу, прочесть вслух любое предложение, а дальше подхватывал и шпарил наизусть до конца страницы. К примеру, ему зачитывали из Гоголя, а он продолжал, ни ошибаясь ни в едином слове: «День был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетре». «Что значит «нетре»?» — спрашивали его. «В конце страницы перенос, — пояснял Пржевальский. — Продолжение: «звого по воскресным дням» — на следующей странице». Неудивительно, что ученье давалось Николаю легко: стоило закрыть глаза, как в его памяти всплывала вся страница учебника, с формулами, чертежами и даже шрифтом, которым всё это было напечатано. Ему прочили блестящую карьеру, но такой перспективе явно мешало другое столь же яркое его свойство: крайняя раздражительность и нелюдимость. Ему никто и никогда не нравился. «Подбор учителей, — сетовал Николенька, — за немногими исключениями невозможный. Пьяные приходят в класс, таскают учеников за волосы». Интересно, что никто другой из гимназистов ни пьянства, ни особенного самоуправства учителей не замечал. Впрочем, гимназистов юный Пржевальский тоже бранил: дескать, ленивы, глупы, грубы. Оказавшись дома на каникулах, Николай также не желал иметь дела и с родными и по большей части бродил в одиночестве с ружьём, стреляя лисиц.
Куда было податься с таким характером? Окончив гимназию, Пржевальский попробовал было военную службу, но и в полку ему решительно не понравилось! «Офицерство — сплошь моншеры, — бесился он. — Коляски, рысаки, обширные знакомства с дамами полусвета. Где же нравственное совершенство человека?» Тогда ему в первый раз пришла мысль — уехать подальше от опостылевшей цивилизации, забиться куда-нибудь в медвежий угол, вот хотя бы на Дальний Восток… Николай подал рапорт о переводе, но начальство сочло это пустой прихотью и посадило Пржевальского на гауптвахту.
Он потом ещё учился в Академии Генштаба (чтобы поступить туда, надо было обойти множество конкурентов, но с такими способностями, как у Пржевальского, это не составило большого труда). Потом преподавал в Варшавском юнкерском училище историю и географию. Но всё его тяготило, Пржевальский раздражался и мечтал об одном: уехать подальше, прочь. Вот только куда? Мысль о Дальнем Востоке по-прежнему прельщала его. А тут ещё Николаю предложили написать учебник по географии Азии для юнкерских училищ. Изучая материал, он страстно увлекся мыслью о путешествии. Это было ему по душе: бродить по безлюдным местностям с ружьём и заполнять белые пятна на карте мира… Он бы немедленно ушёл в отставку и подался в путешественники, особенно манила Африка, неисследованные доселе истоки Белого Нила. Да на какие шиши, спрашивается? Собственных денег у Пржевальского не было. Рассчитывать на Географическое общество тоже не приходилось – оно снаряжало экспедиции только тех людей, кто зарекомендовал себя учёными трудами. Учебника для юнкерских училищ в этом смысле было явно недостаточно. Это ему доходчиво объяснил знаменитый путешественник Семенов-Тяньшаньский, с которым Пржевальский по случаю свёл знакомство.
Но выход нашёлся! В ноябре 1866 года Пржевальскому удалось добиться причисления к Генштабу с назначением в Восточно-Сибирский военный округ. Начальство, определяя Пржевальского туда, имело в виду военную разведку, а вовсе не географические экспедиции. Впрочем, оказалось, что одно другому не мешает…

Разведка подождёт

В марте 1867 года штабс-капитан Пржевальский прибыл в Иркутск и почти сразу получил двухлетнюю служебную командировку в Уссурийский край для учёта населения. На самом деле под этим прикрытием требовалось разведать пути в Корею, где у России намечались военные интересы. Но у Пржевальского были и свои тайные цели – описать природу и географию малоисследованного Уссурийского края. Без ведома начальства Пржевальский сумел заручиться поддержкой местного отдела географического общества (очень пригодились рекомендательные письма Семенова-Тяньшаньского). Денег ему там почти не дали, не считая совсем символической суммы, зато снабдили топографическими и астрономическими инструментами да четырьмя пудами дроби.
Ещё из Варшавы Пржевальский привёз с собой немца-препаратора, Роберта Кехера, — они условились делить пополам зоологические коллекции, которые соберут в путешествии. Только Кехер, как быстро выяснилось, никуда не годился: он плакал о своей невесте, оставленной в Варшаве, не хотел идти на охоту и говорил, что ничто его не тешит, — пришлось прогнать его в самом начале пути. К счастью, Пржевальский быстро нашёл ему замену: 16-летнего иркутского гимназиста, сына ссыльных, Николая Ягунова. Юноша умел делать чучела из шкур и знал топографию. Все два года Пржевальский с Ягуновым путешествовали вдвоём, не считая казаков-гребцов, которых нанимали на короткое время. Погрузив поклажу на лодки, путешественники прошли пешком по берегу Уссури, стреляя дичь. Дальше их путь лежал на озеро Ханка. «Здесь столько пород птиц, — восхищался Пржевальский,— что и во сне не приснится. У меня теперь уже 210 чучел, и в их числе журавль — весь белый, только половина крыльев черная, и размах крыльев около 8 футов. Есть кулик величиною с большого гуся превосходного розового цвета; есть ярко-желтая иволга величиною с голубя». Собственно разведке – тому, ради чего его командировал Генштаб, Пржевальский посвятил совсем немного времени. Но и тут его ждал успех. В пограничный город Кыгенпу, окруженный каменной стеной и ощерившийся столетними пушками, корейцы никогда не пускали русских. Николай Михайлович преспокойно явился к воротам с солдатом-переводчиком и потребовал, чтобы его провели к градоначальнику. Солдаты в белых халатах, с павлиньими перьями на шляпах переполошились, знаками показывали, чтобы пришельцы убирались прочь, хлопали себя ладонями по затылкам, что означало: начальник казнит их только за один доклад о таком небывалом происшествии. Тогда Пржевальский через переводчика заявил, что у него бумага на имя градоначальника и, порывшись в карманах, достал из бумажника документ с внушительной печатью. Вообще-то это была квитанция о получении казенных лошадей и фуража в Иркутске. Но корейцы, не умевшие читать по-русски, с благоговением взяли бумагу, повертели её так и сяк и пошли докладывать градоначальнику, который с перепугу велел впустить путешественников в крепость. И тут уж Пржевальский собрал все необходимые сведения об укреплениях и численности корейского гарнизона.
Его усилия были оценены. По возвращении из путешествия Николай Михайлович был назначен старшим адъютантом штаба войск в Николаевске-на-Амуре. Эта должность, впрочем, его не увлекла, и Пржевальский предавался главным образом внеслужебным занятиям: игре в карты с офицерами и написанию книги «Путешествие в Уссурийском крае», содержавшей массу полезных сведений о географии, климате, флоре и фауне. Ещё Пржевальский привёл, наконец, в порядок собранную коллекци: гербарий из тысячи растений, сотня чучел птиц (из них 36 – доселе неизвестных науке), засушенные бабочки… С этой коллекцией он намеревался ехать в Петербург, добиваться новой, большой экспедиции. Игра в карты велась тоже не просто так, а в пользу будущего путешествия: Пржевальский при своей феноменальной памяти неизменно выигрывал, и в считанные месяцы скопил таким образом 12 тысяч рублей – на случай, если Петербургское Географическое общество не даст ему денег. Кстати, уезжая в Петербург, Николай Михайлович бросил колоду карт в Амур и от души выругал картежников-офицеров.

Страшный ветер Тибета

В Петербурге Пржевальского приняли благосклонно, книгу и коллекцию оценили очень высоко (особо поражались, что столь весомый вклад в науку сделал человек, командированный с узко специальной военной целью, и к тому же обладавший совершенно ничтожными средствами). Но денег на новое путешествие, действительно, дали очень мало: 6 тысяч. Видимо, не слишком верили в успех – целью путешествия Пржевальский выбрал Китай, Монголию и Тибет, куда ещё не удавалось проникнуть ни одному русскому, да и вообще мало кто из европейцев мог похвастаться, что побывал там. Но у Тибета было неоспоримое преимущество перед другими неисследованными участками Земного шара: там были интересы у русской разведки, а ведь Пржевальский по-прежнему состоял в Гентшабе. На этот раз он взял с собой своего бывшего ученика по Варшавскому училищу, Пыльцова. И двух наемных казаков. Для начала их путь лежал через восточный край пустыни Гоби в Пекин, где следовало получить паспорта для путешествия в глубь областей, подвластных Небесной империи. Местные жители весьма неохотно показывали русским дорогу в столицу Китая, то и дело обманывая и заставляя блуждать без толку. В таких случаях Пржевальский возвращался и бил нагайкой виновного. В столицу Китая путешественники прибыли 2 января 1871, и Николай Михайлович сразу принялся ругаться: «Здесь всё — мерзость. Грязь и вонь невообразимые, так как жители обыкновенно льют помои на улицу. Мошенничество и плутни развиты до крайних пределов. По моему мнению, только одни ружья и пушки европейцев могут сделать здесь какое-либо дело. Миссионерская проповедь, на которую так уповают в Европе, — глас вопиющего в пустыне. Что же касается европейцев, живущих в Пекине, это большею частью отъявленные негодяи. Пекинская жизнь точь-в-точь как в Николаевская-на-Амуре. Разница лишь та, что вместо водки пьют шампанское». Но вот, наконец, паспорта были оформлены, верблюды, и лошади куплены, а вместе с ними ещё бусы, карманные зеркальца, ножи для подкупа полудиких обитателей пустыни. Пржевальский отправился в путь – к Великой китайской стене и дальше на Запад.

В этих областях уже несколько лет свирепствовали восставшие дунгане – китайские мусульмане. Облачённые в чёрные халаты, с фитильными ружьями, пиками и трезубцами, они убивали всех и сжигали всё на своем пути. В Пекине качали головами, когда слышали, что четверо русских решили сунуться туда. И настоятельно советовали, во всяком случае, передвигаться небольшими перебежками от кумирни к кумирне (кумирня — укрепленная буддистская молелья – прим.СДГ), всякий раз нанимая проводников и охрану. Для мизантропа Пржевальского этот совет был бесполезен. Он потерял терпение уже в первой кумирне, которая попалась на его пути, — Чертыноне. Экспедиция расположилась там на ночлег, но любопытные местные жители сбежались смотреть на белолицых путешественников, чем крайне досадили нелюдимому Пржевальскому. Одного зеваку он вздул нагайкой, на других спустил собаку — всё бесполезно. И тогда Пржевальский скомандовал спутникам уходить. Они разбили лагерь неподалеку от кумирни, на совершенно открытом месте, уповая на то, что дунгане в эту ночь не появятся. Утром их разбудило солнце и возбуждённые восклицания лам из кумирни Чертынон. Оказывается, те не спали и подсматривали из-за своих высоких стен, чем кончится дело. И видели дунган, подходивших к самому лагерю русских, но отчего-то никого не тронувших. Теперь же ламы в ознаменования такого чуда возносили моления перед двухметровым истуканом и зажигали жертвенные свечи.

Слава о трёх неустрашимых богатырях и их предводителе — то ли великом святом, то ли колдуне — быстро разнеслась по степям. Рассказывали, что они трёхглазые, что ружья их стреляют на расстояние целого дня езды на коне, что за них сражаются невидимые духи умерших и тому подобное. Самой страшной вещью, принадлежавшей экспедиции, местным жителям казался фотоаппарат — говорили, что туда залита жидкость из выколотых детских глаз. Словом, азиаты в восторге и ужасе толпами стекались поклониться Пржевальскому, и бывало, что больные приходили за исцелением. У русских выпрашивали любую мелкую вещицу — на обереги, якобы способные оградить от нападений дунган. Пржевальского это страшно раздражало, и он наотрез отказывался раздавать имущество экспедиции, чем только усилил почтение к себе.
Поразительно, что и сами дунгане, доселе совершенно неустрашимые, поддались подобным суевериям. В самых разоренных местностях, где редкий колодец обходился без того, чтобы на дне не виднелись трупы, русские передвигались совершенно беспрепятственно. «Нас четверых разбойники боятся больше, чем все китайские войска в совокупности, и избегают встречи», — удивлялся Николай Михайлович. Однажды, впрочем, ему всё же пришлось столкнуться с тремястами дунганами. «Словно туча неслась на нас эта орда, дикая, кровожадная. С каждым мгновением резче и резче выделялись силуэты коней и всадников. А против них молча, с прицеленными винтовками стояла наша маленькая кучка». Первым же залпом удалось уложить нескольких разбойников и лошадь под их предводителем — и всё, бой был выигран, дунгане в ужасе бежали.

По мере продвижения в глубь пустыни людей попадалось всё меньше, а природа становилась суровее. То буря вздымала тучи песка и мелкой соли, так что и в полдень становилось темно. То зной разогревал песок под ногами до семидесяти градусов. Колодцев почти не встречалось, только озера с мутной солоноватой водой. «Возьмите стакан чистой воды, положите туда чайную ложку грязи, щепотку соли, извести для цвета и гусиного помета для запаха — и вы как раз получите ту прелестную жидкость, которую нам приходится пить», — записал в дневнике Пржевальский. Он, впрочем, придерживался железного правила никогда не пить воду некипяченой, даже если она выглядела получше этой. И того же требовал от своих спутников, и вообще, дисциплина в его команде была что надо, благодаря чему никто в его экспедициях не погиб. За исключением самого Пржевальского, о чём речь ещё впереди…
Осенью экспедиция дошла до северной границы Тибета, страны-загадки. Огромное плато, поднятое на высоту более четырёх тысяч метров, и на нём, как на пьедестале, громоздятся высоченные горы, вершины которых поднимаются местами ещё на три тысячи! Здесь витали ядовитые испарения. На одном из перевалов верблюд замотал косматой головой, захрипел, и пена потекла из пасти — пришлось повернуть назад и искать обход. Ледяные ветры гуляли такие, что в воздух поднимались даже камни. Разреженный сухой воздух мутил сознание, лишал сил. «Малейший подъем кажется очень трудным, чувствуется одышка, сердце бьётся очень сильно, руки и ноги трясутся, по временам начинается головокружение и рвота» (запись из дневника Пржевальского). Предметы виделись искаженными, словно сплюснутыми, а по ночам невозможно было как следует уснуть — только впасть в тягостное полузабытье с кошмарами и удушьем. И ещё страшный мороз, от которого нет спасенья – топлива в этих местах нет, а сухой верблюжий помёт, на который рассчитывали путешественники, на такой высоте горит плохо.

Два с половиной месяца Пржевальский проскитался по этой вознесённой к небу пустыне, пока не понял, что до Лхасы — столицы Тибета — ему на этот раз не добраться. Половина верблюдов пала, а другая еле волочила ноги. Пыльцов заболел и то и дело валился из седла, у самого Пржевальского были отморожены пальцы на обеих руках. И это ещё не наступала зима, до которой оставалось всего ничего. Решено было вернуться.

В Ургу (нынешний Улан-Батор) добирались ещё несколько месяцев. Русский консул был поражён видом путешественников: два года не мывшиеся, не менявшие белья, оборванные, в сапогах, к которым вместо утерянных подметок были пришиты куски шкур, в полусгнивших сюртуках и фуражках, больше похожих на старые грязные тряпки. Но с богатейшими трофеями: зоологической коллекцией и картами, на которых впервые были нанесены несколько хребтов Тибетского нагорья и недоступные раньше участки великой пустыни Гоби…
В Петербурге на путешественников обрушилась слава вперемешку с наградами, деньгами и чинами. Члены Государственной думы пожелали иметь портрет Пржевальского в своем зале заседаний, на что уже ассигновано было полторы тысячи рублей — Николай Михайлович еле уговорил вместо портрета отдать эти деньги на благотворительность. Его бесконечно приглашали на торжественные встречи, обеды, чествовали, носили на руках. Граждане помельче рангом заваливали просьбами похлопотать — о пенсии, о месте в департаменте. Одна просительница писала: «Кум мне сказывал, что вас, родимый мой, повесили в думе, что вы в почете в нашем городе. Так ради Бога отыщите мою собачку, кличка её Мурло, маленькая, хорошенькая, с бельмом на глазу; крыс и мышат ловит».
Три года Пржевальский, вынужденный сидеть в России ради обработки результатов экспедиции, не знал, куда деваться от всего этого, и по своему обыкновению проклинал Петербург: «Ни простоты, ни свободы, ни воздуха. Каменные тюрьмы, называемые домами; изуродованная жизнь, называемая цивилизованной, а мерзость нравственная — тактом житейским. В Азии с берданкой в руке я гораздо более гарантирован от всяких гадостей, оскорблений и обмана, чем в городах европейской России!» Нужно ли говорить, что, едва закончив труд «Монголия и страна тангутов», Николай Михайлович снова сбежал в экспедицию.

Дети Пржевальского

После первой неудачной попытки достичь Лхасы Пржевальский предпринял ещё четыре. Вторая потерпела неудачу из-за таинственной болезни, поразившей его в пути: отек лица и тела, сопровождавшийся мучительным зудом, не дававшим покоя ни днем ни ночью. Николай Михайлович так ослаб, что не мог сидеть в седле, и его, плачущего с досады, везли в Россию на дне ящика. Впрочем, и эту экспедицию никак нельзя было назвать неудачной: Пржевальский разгадал загадку таинственного тростникового озера Лобнор, на которое набрел в свое время Марко Поло, после чего ни один европеец не мог это озеро отыскать, а азиаты вроде видели, но совершенно в другом месте. Оказалось, Лобнор был скорее не озером, а болотом, очень мелким и постоянно меняющим своё местоположение. Поразительно, но в окрестностях Лобнора Пржевальский обнаружил… русские погребения. Оказалось, туда с Алтая приходили староверы в поисках мифического Беловодья.
Третья экспедиция, которую предпринял Пржевальский, едва оправившись от болезни, почти добралась до цели! Путешественники перевалили через хребты Северного Тибета и спустились в долину, к истоку Голубой реки Янцзы. У деревни Напчу, когда до Лхасы оставалось не больше 280 километров, им встретились двое тибетцев. Этой дорогой белолицые чужестранцы никогда не ходили. К тому же с 1792 года Тибет считался закрытым для европейцев — так повелел китайский наместник. Словом, тибетцы очень удивились и вежливо попросили чужеземцев остановиться, а сами пошли в Лхасу советоваться. Почти сразу в Напчу вошла тысяча тибетских ополченцев с пращами и фитильными ружьями и окружила русских. Пржевальскому ничего не оставалось, как 16 дней ждать решения из Лхасы. Наконец важный тибетский чиновник в собольей шубе и лисьей шапке привёз ответ: выпроводить иноверцев прочь из Тибета. Оказалось, в эти дни как раз должно было состояться возведение на престол тринадцатого по счету далай-ламы. После того как двенадцатый умер, ламы искали новое воплощение великого духа — чудесного младенца — четыре года, и их страшила мысль, что русские могут похитить их долгожданное сокровище, ещё не взошедшее на «Трон золотых львов».

Пржевальский не сдался и снарядил четвертую экспедицию. На этот раз он зашёл с той стороны, где горы оказались непроходимы. И в Лхасу опять не попал, зато открыл пару озёр (одно из которых назвал Русским) и несколько хребтов. За эту экспедицию Николай Михайлович получил чин генерал-майора. Ему было уже под пятьдесят, переносить тяготы путешествий становилось всё труднее. Пржевальскому советовали осесть дома, жениться… «Речь о генеральше, вероятно, останется без исполнения, — отмахивался он. — Не те уже мои года. А что насчёт детей… В Центральной Азии у меня много оставлено потомства: Лобнор, Тибет и прочее — вот мои детища!»
Много позже, во второй половине ХХ века, пошли разговоры о том, что у Пржевальского на самом деле был один сын, хоть и незаконный. Иосиф Сталин. Якобы Николай Михайлович ездил лечиться на Кавказ, где познакомился с Екатериной Джугашвили, женой сапожника Виссариона… Все эти разговоры основываются, видимо, на внешнем сходстве Пржевальского со Сталиным. Никаких достоверных сведений ни о поездке на Кавказ, ни о романе с Екатериной Джугашвили, ни о каком-нибудь вообще романе в жизни Николая Михайловича не существует. Он не любил человечество вообще и для женщин, похоже, не делал исключения. Ругал их розовыми сплетницами и помехой во всякой работе. Как-то раз, ещё в Иркутске, он получил приглашение давать частные уроки географии прелестнейшей девушке, в которую был влюблён весь местный офицерский корпус поголовно. Пржевальский отказался, зато послал красавице свой учебник для юнкерских училищ с лаконичной дарственной надписью: «Долби, пока не выдолбишь».
И всё же под старость он почувствовал себя одиноким. За неимением родных детей привязался к чужому мальчику — осиротевшему сыну соседа по имению Косте Воеводскому. Отдал его в гимназию, сам сидел с ним над уроками и скорбел из-за каждой Костиной двойки. И даже колебался, стоит ли оставлять мальчика ради ещё одной попытки проникнуть в Лхасу. Решено было все же попробовать — в последний раз! Поручая приёмного сына своим знакомым, Николай Михайлович писал: «В случае лени в науках усердно прошу драть и драть». А прощаясь с мальчиком, вдруг всплакнул — это случилось с Пржевальским во второй раз в жизни (в первый раз, напомним, когда он больной ехал в деревянном ящике).
Николай Михайлович выехал из Петербурга в августе 1888 года. На вокзале его провожала внушительная толпа. Когда поезд тронулся, великий путешественник вдруг высунулся из окна купе и крикнул провожавшему его биологу Плеске: «Если меня не станет, возьмите обработку птиц на себя!» Через два месяца Плеске пришлось вспомнить эти слова: Пржевальского действительно не стало.
Нелепость, дикость! Охотясь на фазанов в Средней Азии, в окрестностях Пишпека (нынешнего Бишкека), он единственный раз в жизни нарушил своё же правило и выпил воды из озера, казавшейся такой чистой… Итог — брюшной тиф. Пржевальский сгорел в считаные дни. Успел только завещать спутникам: «Похороните меня на берегу озера Иссык-Куль, в моей походной одежде. Надпись пусть будет простая: «Путешественник Пржевальский». Так они и сделали…

И снова о лошади

За неполные 50 лет жизни Пржевальский успел многое. Прошёл больше 30 тысяч километров по Центральной Азии, сделал множество географических открытий, основательно изучил климат, флору и фауну, собрал богатейшую коллекцию, обнаружил десятки новых видов млекопитающих, ящериц, птиц, рыб, насекомых и растений. Наконец, сделался почетным членом 24 научных учреждений мира. Разве что так и не побывал в Лхасе и не подстрелил дикую лошадь, названную его именем. Не говоря уж о том, чтобы привезти в Россию парочку живых лошадок…
Это за Пржевальского сделали уже в ХХ веке. И очень вовремя, потому что из дикой природы лошади Пржевальского скоро исчезли — в последний раз их видели в Джунгарской Гоби в 1968 году. В неволе они размножаются плохо, но всё же размножаются. Первое потомство принесла кобыла по имени Орлица, подаренная в 1947 году правительством Монголии Ворошилову. Почти все ныне живущие особи (а их по зоопаркам мира насчитывается что-то около тысячи) — потомки той самой Орлицы.
Время от времени лошадей Пржевальского пытаются выпустить на волю. То в Монголии, в национальном парке Хустан-Нуру, то в Китае, в национальном парке Тахин-Тал. А ещё — в украинской «зоне отчуждения», в Чернобыле. Там они активно размножаются, поголовье приближается к сотне, и животные уже разбились на три табуна. Никаких генетических отклонений у них пока не обнаружено. Что ж! По крайней мере, браконьеры лошадям Пржевальского там не грозят…

Ирина Стрельникова
#СовсемДругойГород экскурсии по Москве

Лошадь Пржевальского

Equus przewalskii

Отряд: Непарнокопытные – Perissodactyla

Семейство: Лошадиные – Equidae

Род: Equus

Открытие:

Лошадь Пржевальского была открыта в 1879 г. Николаем Михайловичем Пржевальским в Центральной Азии, описана как новый для науки вид Иваном Семеновичем Поляковым в 1881 году.

Под охраной:

Занесена в Красную книгу Российской Федерации, Красную книгу Международного союза охраны природы. Исчезнувший из природы вид.

Где живет:

Исторический ареал лошади Пржевальского на западе доходил до Волги, а на востоке – ограничивался даурскими степями. В пределах области распространения лошади держались в сухих степях и на высоких предгорных долинах — до 2000 м над уровнем моря. Основным местообитанием вида на этой территории были степи и полупустыни, богатые в основном злаками. Последний природный ареал лошади Пржевальского был ограничен Джунгарской Гоби, где лошади Пржевальского могли существовать благодаря наличию оазисов вокруг пресных и слабосолёных водоёмов, где они находили воду, корм и укрытие.

До настоящего времени сохранилась только в зоопарках, специализированных питомниках и заповедниках мира. В Монголии и Китае ведутся эксперименты по восстановлению популяции лошадей Пржевальского в дикой природе, в России также планируется начать эксперимент по реинтродукции лошадей Пржевальского в оренбургские степи.

Размер:

Длина тела: до 200 см;

Высота в холке: до 136 см;

Вес: 300-350 кг.

Внешний вид:

Лошадь плотного сложения с короткими, но крепкими ногами, массивной головой, толстой шеей и небольшими ушами.

Шерсть у лошади Пржевальского песчано-рыжего цвета (саврасая), более светлая на нижней сторон туловища, хвост, грива и «чулки» на ногах буро-черные. Шерсть, особенно зимняя, длиннее и теплее, чем у домашних лошадей. На голове у лошадей короткая стоячая грива, а вот чёлки нет. На спине тёмный ремень, а на ногах зеброидные полосы. В верхней части хвоста растут более короткие волосы.

Поведение и образ жизни

Лошади Пржевальского ведут стадный образ жизни. Для них характерны гаремные группы во главе с взрослым жеребцом, 4-5 взрослыми кобылами и несколькими жеребятами, и холостяцкие группы, состоящие в основном из молодых жеребцов. Старые самцы, уже неспособные удержать гарем, живут поодиночке или присоединяются к холостякам.

У лошади Пржевальского в течение суток есть несколько циклов бодрствования и покоя. Большую часть дня лошади пасутся, но предпочитают вечерние сумерки или утро. Ведёт группу лошадей на пастбище, как правило, взрослая опытная кобыла, а замыкает группу гаремный жеребец.

Днем они отдыхают, стараясь выбрать место на возвышении для лучшего обзора окрестностей, поскольку представители этого вида отличаются хорошим зрением, нюхом и слухом.

Во время отдыха кобылы обычно дремлют стоя, а жеребец оглядывает окрестности, чтобы как можно раньше заметить возможную опасность и предупредить остальных тревожным сигналом.

Питание

Лошади Пржевальского в дикой природе имели в рационе питания в основном злаками: ковылями, житняком, овсяницей, чием, тростником. Поедали они и полыни, и дикий лук, и мягкие части различных полукустарников и кустарников — саксаула и караганы.

Лошади, живущие в настоящее время в питомниках других континентов, прекрасно приспосабливаются к питанию местными видами растений.

Во время пастьбы несколько животных стоят «на страже», обозревая окрестность, а другие в это время скусывают траву. В зимнее время животные «тебенюют» — добывают корм из-под снега, разрывая его передними копытам.

Продолжительность жизни

Обычно до 25 лет.

Причина исчезновения:

Прямое истребление, освоение местообитаний с активным вытеснением с пастбищ и водопоев.

Przewalski’s horse
Przewalski’s horse
Conservation status
Endangered (IUCN 3.1)[1]
CITES Appendix I (CITES)[2]
Scientific classification
Kingdom:	Animalia
Phylum:	Chordata
Class:	Mammalia
Order:	Perissodactyla
Family:	Equidae
Genus:	Equus
Species:	E. ferus
Subspecies:	E. f. przewalskii
Trinomial name
Equus ferus przewalskii (I. S. Polyakov, 1881)
Przewalski’s horse range (reintroduced; missing distribution in Russia, Belarus, and Ukraine)
Synonyms
Species Level: Equus przewalskii Subspecies Level: E. f. hagenbecki Matschie, 1903 E. f. prjevalskii Ewart, 1903 E. f. typicus Max Hilzheimer, 1909

Przewalski’s horse ( shə-VAHL-skeez or pur-shə-VAHL-skeez^[3] (Пржевальский Russian: [prʐɨˈvalʲskʲɪj]), Polish: [pʂɛˈvalskʲi]) (Equus ferus przewalskii or Equus przewalskii^[4]), also called the takhi,^[5] Mongolian wild horse or Dzungarian horse, is a rare and endangered horse originally native to the steppes of Central Asia. It is named after the Polish geographer and explorer Nikolay Przhevalsky. Once extinct in the wild, it has been reintroduced to its native habitat since the 1990s in Mongolia at the Khustain Nuruu National Park, Takhin Tal Nature Reserve, and Khomiin Tal, as well as several other locales in Central Asia and Eastern Europe.^[1]

Several genetic characteristics of Przewalski’s horse differ from what is seen in modern domestic horses, indicating neither is an ancestor of the other. For example, the Przewalski has 33 chromosome pairs, compared to 32 for the domestic horse. Their ancestral lineages split from a common ancestor between 38,000 and 160,000 years ago, long before the domestication of the horse. Przewalski’s horse was long considered the only remaining truly wild horse, in contrast with the American Mustang or the Australian brumby, which are instead feral horses descended from domesticated animals. This assumption was challenged in 2018 when DNA analysis of horse remains associated with the 5,000-year-old Botai culture of Central Asia revealed the animals were of Przewalski lineage. However, the domestication status of these animals has been questioned. Its taxonomic position is still debated, with some taxonomists treating Przewalski’s horse as a species, E. przewalskii, others as a subspecies of wild horse (E. ferus przewalskii) or a variety of the domesticated horse (E. caballus).

The Przewalski’s horse is stockily built, smaller, and shorter than its domesticated relatives. Typical height is about 12–14 hands (48–56 inches, 122–142 cm), and the average weight is around 300 kg (660 lb). They have a dun coat with pangaré features and often have dark primitive markings.

Taxonomy[edit]

Przewalski’s horse was formally described as a novel species in 1881 by Ivan Semyonovich Polyakov. The taxonomic position of Przewalski’s horse remains controversial, and no consensus exists whether it is a full species (as Equus przewalskii); a subspecies of Equus ferus the wild horse, (as Equus ferus przewalskii in trinomial nomenclature, along with two other subspecies, the domestic horse E. f. caballus, and the extinct tarpan E. f. ferus), or even a subpopulation of the domestic horse.^[6][7][8] The American Society of Mammalogists considers the Przewalski’s horse and the tarpan to both be subspecies of Equus ferus, and classifies the domestic horse as separate species, Equus caballus.^[9]

Lineage[edit]

Early sequencing studies of DNA revealed several genetic characteristics of Przewalski’s horse that differ from what is seen in modern domestic horses, indicating neither is ancestor of the other, and supporting the status of Przewalski horses as a remnant wild population not derived from modern domestic horses.^[10] The evolutionary divergence of the two populations was estimated to have occurred about 45,000 YBP,^[11][12] while the archaeological record places the first horse domestication about 5,500 YBP by the ancient central-Asian Botai culture.^[11][13] The two lineages thus split well before domestication, most likely due to climate, topography, or other environmental changes.^[11]

Several subsequent DNA studies produced partially contradictory results. A 2009 molecular analysis using ancient DNA recovered from archaeological sites placed Przewalski’s horse in the middle of the domesticated horses.^[8] However, a 2011 mitochondrial DNA analysis suggested that Przewalski’s and modern domestic horses diverged some 160,000 years ago.^[14] An analysis based on whole genome sequencing and calibration with DNA from old horse bones gave a divergence date of 38,000–72,000 years ago.^[15]

In 2018, a new analysis involved genomic sequencing of ancient DNA from horse remains associated with the mid-fourth-millennium BCE Botai culture and bearing marks considered characteristic of domestication, as well as domestic horses from more recent archaeological sites, for comparison with those of modern domestic and Przewalski’s horses. The study revealed that the Botai horses were members of the Przewalski’s horse lineage, rather than that of modern domestic horses as was previously believed. Further, all of the modern Przewalski’s horses analyzed were found to nest within the phylogenetic tree of the Botai horses, leading the authors to posit that modern Przewalski’s horses are feral descendants of the ancient Botai domesticated animals, rather than representing a surviving population of never-domesticated horses. The researchers suggested that because Botai horse domestication was relatively short-lived before they again became feral, the Przewalski’s horse retained more wild or primitive traits than did the domestic horse lineage.^[16][17][18] However, a 2021 reevaluation of the Botai horses reached a conclusion in favor of the traditional view of Przewalski’s horses as a never-domesticated population.^[19] These authors viewed the tooth wear previously attributed to bridle mouthpieces as more likely to have been caused by natural processes, while the age structure of the Botai horses seemed inconsistent with domesticated herding. Furthermore, some specimens were found associated with arrowheads, suggesting they had been hunted. They concluded that the horses associated with the Botai culture were wild instead of domesticated animals, and that the Przewalski’s horse lineage should indeed be viewed not as a feral lineage but as one that was always wild.^[19]

In any case, the Botai horses were found to have negligible genetic contribution to any of the ancient or modern domestic horses studied, indicating that the domestication of the latter was independent, involving a different wild population, from any possible domestication of Przewalski’s horse by the Botai culture.^[16][17][18]

Characteristics[edit]

Przewalski’s horse is stockily built in comparison to domesticated horses, with shorter legs, though being much smaller and shorter than its domesticated relatives. Typical height is about 12–14 hands (48–56 inches, 122–142 cm), and length is about 2.1 m (6 ft 11 in). It weighs around 300 kilograms (660 lb). The coat is generally dun in color with pangaré features, varying from dark brown around the mane, to pale brown on the flanks, and yellowish-white on the belly, as well as around the muzzle. The legs of Przewalski’s horse are often faintly striped, also typical of primitive markings.^[20] The mane stands erect and does not extend as far forward,^[21] while the tail is about 90 cm (35.43 in) long, with a longer dock and shorter hair than seen in domesticated horses. The hooves of Przewalski’s horse are longer in the front and have significantly thicker sole horns than feral horses, an adaptation that improves hoof performance on terrain.^[22]

Genomics[edit]

The karyotype of Przewalski’s horse differs from that of the domestic horse, having 33 chromosome pairs versus 32, apparently due to a fission of a large chromosome ancestral to domestic horse chromosome 5 to produce Przewalski’s horse chromosomes 23 and 24,^[23] though conversely, a Robertsonian translocation that fused two chromosomes ancestral to those seen in Przewalski’s horse to produce the single large domestic horse chromosome has also been proposed.^[24]

Many smaller inversions, insertions and other rearrangements were observed between the chromosomes of domestic and Przewalski’s horses, while there was much lower heterozygosity in Przewalski’s horses, with extensive segments devoid of genetic diversity, a consequence of the recent severe bottleneck of the captive Przewalski’s horse population.^[24] In comparison, the chromosomal differences between domestic horses and zebras include numerous large-scale translocations, fusions, inversions, and centromere repositioning.^[23] Przewalski’s horse has the highest diploid chromosome number among all equine species. They can interbreed with the domestic horse and produce fertile offspring, with 65 chromosomes.^[6]

Ecology and behavior[edit]

Przewalski reported the horses forming troops of between five and fifteen members, consisting of an old stallion, his mares and foals.^[21] Modern reintroduced populations similarly form family groups of one adult stallion, one to three mares, and their common offspring that stay in the family group until they are no longer dependent, usually at two or three years old. Young females join other harems, while bachelor stallions as well as old stallions who have lost their harems join bachelor groups.^[25] Family groups can join to form a herd that moves together.^{[citation needed]}

The patterns of their daily lives exhibit horse behavior similar to that of feral horse herds. Stallions herd, drive, and defend all members of their family, while the mares often display leadership in the family. Stallions and mares stay with their preferred partners for years. While behavioral synchronization is high among mares, stallions other than the main harem stallion are generally less stable in this respect.^{[citation needed]}

Home range in the wild is little studied, but estimated as 1.2–24 km² (0.46–9.3 sq mi) in the Hustai National Park and 150–825 km² (58–319 sq mi) in the Great Gobi B Strictly Protected Area.^[26] The ranges of harems are separated, but slightly overlapping.^[25] They have few modern predators, but one of the few is the Himalayan wolf.^[27]

Horses maintain visual contact with their family and herd at all times, and have a host of ways to communicate with one another, including vocalizations, scent marking, and a wide range of visual and tactile signals. Each kick, groom, tilt of the ear, or other contact with another horse is a means of communicating. This constant communication leads to complex social behaviors among Przewalski’s horses.^[28]

The historical population was said to have lived in the «wildest parts of the desert» with a preference for «especially saline districts».^[21] They were observed mostly during spring and summer at natural wells, migrating to them by crossing valleys rather than by way of higher mountains.^[29]

Diet[edit]

Przewalski horse’s diet consists mostly of vegetation. Many plant species are in a typical Przewalski’s horse environment, including: Elymus repens, Carex spp., Fabaceae, and Asteraceae.^[30]
Looking at the species’ diet overall, Przewalski’s horses most often eat E. repens, Trifolium pratense, Vicia cracca, Poa trivialis, Dactylis glomerata, and Bromus inermis.^[30]

While the horses eat a variety of different plant species, they tend to favor different species at different times of year. In the springtime, they favor Elymus repens, Corynephorus canescens, Festuca valesiaca, and Chenopodium album. In early summer, they favor Dactylis glomerata and Trifolium, and in late summer, they gravitate towards E. repens and Vicia cracca.^[30]

In winter the horses eat Salix spp., Pyrus communis, Malus sylvatica, Pinus sylvestris, Rosa spp., and Alnus spp. Additionally, Przewalski’s horses may dig for Festuca spp., Bromus inermis, and E. repens that grow beneath the ice and snow. Their winter diet is very similar to the winter diet of domestic horses,^[30] but differs from that revealed by isotope analysis of the historical (pre-captivity) population, which switched in winter to browsing shrubs, though the difference may be due to the extreme habitat pressure the historical population was under.^[31] In the wintertime, they eat their food more slowly than they do during other times of the year. Przewalski’s horses seasonally display a set of changes collectively characteristic of physiologic adaptation to starvation, with their basal metabolic rate in winter being half what it is during springtime. This is not a direct consequence of decreased nutrient intake, but rather a programmed response to predictable seasonal dietary fluctuation.^[32]

Reproduction[edit]

Mating occurs in late spring or early summer. Mating stallions do not start looking for mating partners until the age of five. Stallions assemble groups of mares or challenge the leader of another group for dominance. Females are able to give birth at the age of three and have a gestation period of 11–12 months. Foals are able to stand about an hour after birth.^[33] The rate of infant mortality among foals is 25%, with 83.3% of these deaths resulting from leading stallion infanticide.^[34] Foals begin grazing within a few weeks but are not weaned for 8–13 months after birth.^[33] They reach sexual maturity at two years of age.^[35]

Population[edit]

History[edit]

Przewalski’s-type wild horses appear in European cave art dating as far back as 20,000 years ago,^[1] but genetic investigation of a 35,870-year-old specimen from one such cave instead showed affinity with extinct Iberian horse lineage and the modern domestic horse, suggesting that it was not Przewalski’s horse being depicted in this art.^[36] Horse skeletons dating to the fifth to the third millennia BCE, found in Central Asia, with a range extending to the southern Urals and the Altai, belong to the genetic lineage of Przewalski’s horse.^[37] Of particular note are the horses of this lineage found in the archaeological sites of the Chalcolithic Botai culture. Sites dating from the mid-fourth-millennium BCE show evidence of horse domestication,^[38] though their status as domesticated horses has been recently challenged.^[19] Analysis of ancient DNA from Botai horse specimens from about 3000 BCE reveal them to have DNA markers consistent with the lineage of modern Przewalski’s horses.^[16]

There are sporadic reports of Przewalski’s horse in the historical record prior to its formal characterization. The Buddhist monk Bodowa wrote a description of what is thought to have been Przewalski’s horse about AD 900,^[31] and an account from 1226 reports an incident involving wild horses during Genghis Khan’s campaign against the Tangut empire.^[1] In the fifteenth century, Johann Schiltberger recorded one of the first European sightings of the horses in the journal recounting his trip to Mongolia as a prisoner of the Mongol Khan.^[39] Another was recorded as a gift to the Manchurian emperor around 1630, its value as a gift suggesting a difficulty in obtaining them.^[29] John Bell, a Scottish doctor in service to Peter the Great from 1719 to 1722, observed a horse in Russia’s Tomsk Oblast that was apparently this species,^[31] and a few decades later in 1750, a large hunt with thousands of beaters organized by the Manchurian emperor killed between two and three hundred of these horses.^[29]

The species is named after a Russian colonel of Polish descent, Nikolai Przhevalsky (1839–1888) (Nikołaj Przewalski in Polish). An explorer and naturalist, he obtained a skull and hide of an animal shot in 1878 in the Gobi near what is today’s China–Mongolia border, and he would make an expedition into the Dzungarian Basin to observe it in the wild.^[31] In 1881, the horse received a formal scientific description and was named Equus przevalskii by Ivan Semyonovich Polyakov, based on Przewalski’s collection and description,^[31][21] while in 1884, the sole exemplar of the horse in Europe was a preserved specimen in the Museum of the Russian Academy of Sciences in St. Petersburg.^[21] This was supplemented in 1894 when the brothers Grum-Grzhimailo returned several hides and skulls to St. Petersburg and provided a description of the horse’s behavior in the wild.^[29] A number of these horses were captured around 1900 by Carl Hagenbeck and placed in zoos, and these, along with one later captive, reproduced to give rise to today’s population.

After 1903, there were no reports of the wild population until 1947, when several isolated groups were observed and a lone filly captured. Although local herdsmen reported seeing as many as 50 to 100 takhis grazing in small groups at that time, there were only sporadic sightings of single groups of two or three animals thereafter, mostly near natural wells.^[29] Two scientific expeditions in 1955 and 1962 failed to find any, and after herders and naturalists reported single harem groups in 1966 and 1967, the last observation of the wild horse in its native habitat was of a single stallion in 1969.^[29][40] Expeditions after this failed to locate any horses, and the species would be designated «extinct in the wild» for over 30 years.^[29] Competition with livestock, hunting, capture of foals for zoological collections, military activities, and harsh winters recorded in 1945, 1948, and 1956 are considered to be main causes of the decline in Przewalski’s horse population.^[14]

The wild population was already rare at the time of its first scientific characterization. Przewalski reported seeing them only from a distance and may actually have instead sighted herds of local onager, Mongolian wild asses, and he was only able to obtain the type specimen from Kirghiz hunters.^[40] The range of Przewalski’s horse was limited to the arid Dzungarian Basin in the Gobi Desert.^[21] It has been suggested that this was not their natural habitat, but, like the onager, they were a steppe animal driven to this inhospitable last refuge by the dual pressures of hunting and habitat loss to agricultural grazing.^[31] There were two distinct populations recognized by local Mongolians, a lighter steppe variety and a darker mountain one, and this distinction is seen in early twentieth-century descriptions. Their mountainous habitat included the Takhiin Shar Nuruu (The Yellow Wild-Horse Mountain Range).^[40] In their last decades in the wild, the remnant population was limited to the small region between the Takhiin Shar Nuruu and Bajtag-Bogdo mountain ridges.^[29]

Captivity[edit]

Attempts to obtain specimens for exhibit and captive breeding were largely unsuccessful until 1902, when 28 captured foals were brought to Europe. These, along with a small number of additional captives, would be distributed among zoos and breeding centers in Europe and the United States. Many facilities failed in their attempts at captive breeding, but a few programs were established. However, by the mid-1930s, inbreeding had caused reduced fertility and the captive population experienced a genetic bottleneck, with the surviving captive breeding stock descended from only 11 of the founder captives.^[29] In addition, in at least one instance the progeny of interbreeding with a domestic horse was bred back into the captive Przewalski’s horse population, though recent studies have shown only minimal genetic contribution of this domestic horse to the captive population.^[41]

The situation was improved when the exchange of breeding animals among facilities increased genetic diversity and there was a consequent improvement in fertility, but the population experienced another genetic bottleneck when many of the horses failed to survive World War II. The most valuable group, in Askania Nova, Ukraine, was shot by German soldiers during World War II occupation, and the group in the United States had died out.^[14] Only two captive populations in zoos remained, in Munich and in Prague, and of the 31 remaining horses at war’s end, only 9 became ancestors of the subsequent captive population.^[29] By the end of the 1950s, only 12 individual horses were left in the world’s zoos.^[14]

In 1957, a wild-caught mare captured as a foal a decade earlier was introduced into the Ukrainian captive population. This would prove the last wild-caught horse, and with the presumed extinction of wild population, last sighted in Mongolia in the late 1960s, the captive population became the sole representatives of Przewalski’s horse.^[29] Genetic diversity received a much needed boost from this new source, with the spread of her bloodline through the inbred captive groups leading to their increased reproductive success, and by 1965 there were more than 130 animals spread among thirty-two zoos and parks.

Conservation efforts[edit]

In 1977, the Foundation for the Preservation and Protection of the Przewalski Horse was founded in Rotterdam, the Netherlands, by Jan and Inge Bouman. The foundation started a program of exchange between captive populations in zoos throughout the world to reduce inbreeding, and later began a breeding program of its own. As a result of such efforts, the extant herd has retained a far greater genetic diversity than its genetic bottleneck made likely.^[14] By 1979, when this concerted program of population management to maximize genetic diversity was begun, there were almost four hundred horses in sixteen facilities,^[29] a number that had grown by the early 1990s to over 1,500.^[42]

While dozens of zoos worldwide have Przewalski’s horses in small numbers, specialized reserves are also dedicated primarily to the species. The world’s largest captive-breeding program for Przewalski’s horses is at the Askania Nova preserve in Ukraine. From 1998, thirty one horses were also released in the unenclosed Chernobyl Exclusion Zone in Ukraine and Belarus, evacuated after the Chernobyl accident, which now serves as a deserted de facto nature reserve.^[43] Though poaching took a toll on numbers,^[44] as of 2019 the estimated population in the Chernobyl zone was over 100 individuals.^{[45][46][47][48][49]}

Le Villaret, located in the Cevennes National Park in southern France and run by the Association Takh, is a breeding site for Przewalski’s horses that was created to allow the free expression of natural Przewalski’s horse behaviors. In 1993, eleven zoo-born horses were brought to Le Villaret. Horses born there are adapted to life in the wild, being free to choose their own mates and required to forage on their own. This was intended to produce individuals capable of being reintroduced into Mongolia. In 2012, 39 individuals were at Le Villaret.^[50] An intensely researched population of free-ranging animals was also introduced to the Hortobágy National Park puszta in Hungary; data on social structure, behavior, and diseases gathered from these animals are used to improve the Mongolian conservation effort.^[25] An additional breeding population of Przewalski’s horses roams the former Döberitzer Heide military proving ground, now a nature reserve in Dallgow-Döberitz, Germany. Established in 2008, this population comprised 24 horses in 2019.^[51]

Reintroduction[edit]

Reintroductions organized by Western European countries started in the 1990s. These were later stopped, mostly for financial reasons. In 2011, Prague Zoo started a new project, Return of the Wild Horses. With the support of public and many strategic partners, these yearly transports of captive-bred horses into the Great Gobi B Strictly Protected Area continue today.^[52] Since 2004, there is also a program to reintroduce Przewalski’s horses that were bred in France into Mongolia.^[53]

Several populations have now been released into the wild. A cooperative venture between the Zoological Society of London and Mongolian scientists has resulted in successful reintroduction of these horses from zoos into their natural habitat in Mongolia. In 1992, 16 horses were released into the wild in Mongolia, followed by additional animals later on. One of the areas to which they were reintroduced became Khustain Nuruu National Park in 1998. Another reintroduction site is Great Gobi B Strictly Protected Area, located at the fringes of the Gobi desert. Lastly, in 2004 and 2005, 22 horses were released by the Association Takh to a third reintroduction site in the buffer zone of the Khar Us Nuur National Park, in the northern edge of the Gobi ecoregion. In the winter of 2009–2010, one of the worst dzud or snowy winter conditions ever hit Mongolia. The population of Przewalski’s horse in the Great Gobi B SPA was drastically affected, providing clear evidence of the risks associated with reintroducing small and sequestered species in unpredictable and unfamiliar environments.^{[citation needed]} as of 2011, an estimated total of almost 400 horses existed in three free-ranging populations in the wild.^[54] Since 2011, Prague Zoo has transported 35 horses to Mongolia in eight rounds, in cooperation with partners (Czech Air Force, European Breeding Programme for Przewalski’s Horses, Association pour le cheval de Przewalski: Takh, Czech Development Agency, Czech Embassy in Mongolia, and others) and it plans to continue to return horses to the wild in the future. In the framework of the project Return of the Wild Horses, it sustains its activities by supporting local inhabitants. The zoo has the longest uninterrupted history of breeding Przewalski’s horses in the world and keeps the studbook of this species.

In 2001, Przewalski’s horses were reintroduced into the Kalamaili Nature Reserve in Xinjiang, China.^[34] The Przewalski’s Horse Reintroduction Project of China was initiated in 1985 when 11 wild horses were imported from overseas. After more than two decades of effort, the Xinjiang Wild Horse Breeding Centre has bred a large number of the horses, 55 of which were released into the Kalamely Mountain area. The animals quickly adapted to their new environment. In 1988, six foals were born and survived, and by 2001, over 100 horses were at the centre. As of 2013, the center hosted 127 horses divided into 13 breeding herds and three bachelor herds.

The first reintroduction into the Orenburg region, on the Russian steppe, occurred in 2016.^[55][56] Plans were also announced in 2014 to reintroduce them in central Kazakhstan.^[57]

The reintroduced horses successfully reproduced, and the status of the animal was changed from «extinct in the wild» to «endangered» in 2005,^[42] while on the IUCN Red List they were reclassified from «extinct in the wild» to «critically endangered» after a reassessment in 2008,^[58] and from «critically endangered» to «endangered» after a 2011 reassessment.^[54]

Assisted reproduction and cloning[edit]

In the earlier decades of captivity, the insular breeding by individual zoos led to inbreeding and reduced fertility. In 1979, several American zoos began a collaborative breeding-exchange program to maximize genetic diversity.^[59] Recent advances in equine reproductive science have also been used to preserve and expand the gene pool. Scientists at the Smithsonian Institution’s National Zoo successfully reversed a vasectomy on a Przewalski’s horse in 2007—the first operation of its kind on this species, and possibly the first ever on any endangered species. While normally a vasectomy may be performed on an endangered animal under limited circumstances, particularly if an individual has already produced many offspring and its genes are overrepresented in the population, scientists realized the animal in question was one of the most genetically valuable Przewalski’s horses in the North American breeding program.^[60] The first birth by artificial insemination occurred on 27 July 2013 at the Smithsonian Conservation Biology Institute.^[61][62]

In 2020, the first cloned Przewalski’s horse was born, the result of a collaboration between San Diego Zoo Global, ViaGen Equine and Revive & Restore.^[63] The cloning was carried out by somatic cell nuclear transfer (SCNT), whereby a viable embryo is created by transplanting the DNA-containing nucleus of a somatic cell into an immature egg cell (oocyte) that has had its own nucleus removed, producing offspring genetically identical to the somatic cell donor.^[64] Since the oocyte used was from a domestic horse, this was an example of interspecies SCNT.^[65]

The somatic cell donor was a Przewalski’s horse stallion named Kuporovic, born in the UK in 1975, and relocated three years later to the US, where he died in 1998. Due to concerns over the loss of genetic variation in the captive Przewalski’s horse population, and in anticipation of the development of new cloning techniques, tissue from the stallion was cryopreserved at the San Diego Zoo’s Frozen Zoo. Breeding of this individual in the 1980s had already substantially increased the genetic diversity of the captive population, after he was discovered to have more unique alleles than any other horse living at the time, including otherwise-lost genetic material from two of the original captive founders.^[63] To produce the clone, frozen skin fibroblasts were thawed, and grown in cell culture.^[66] An oocyte was collected from a domestic horse, and its nucleus replaced by a nucleus collected from a cultured Przewalski’s horse fibroblast. The resulting embryo was induced to begin division, and was cultured until it reached the blastocyst stage, then implanted into a domestic horse surrogate mare,^[66] which carried the embryo to term and delivered a foal with the Przewalski’s horse DNA of the long-deceased stallion.

The cloned horse was named Kurt, after Dr. Kurt Benirschke, a geneticist who developed the idea of cryopreserving genetic material from species considered to be endangered. His ideas led to the creation of the Frozen Zoo as a genetic library.^[67] Once the foal matures, he will be relocated to the breeding herd at the San Diego Zoo Safari Park,^[68] so as to pass Kuporovic’s genes into the larger captive Przewalski’s horse population and thereby increase the genetic variation of the species.^[63]

In 2023, a genetic twin of Kurt was born from cloning with the help of the San Diego Zoo Global Frozen Zoo. It is the first reported case of any endangered species to have more than one clone being successfully produced. This individual will eventually join Kurt and a young female named Holly in San Diego Zoo Safari Park.^[69]

See also[edit]

• Mongolian horse (domestic)

References[edit]

Further reading[edit]

• Boyd, Lee; Houpt, Katherine A. (1994). Przewalski’s Horse: The history and biology of an endangered species. Albany, New York: State University of New York Press. ISBN 978-0-7914-1889-5. OCLC 28256312 – via Google Books.
• «FC Wales turns clock back thousands of years with ‘wild’ solution to looking after ancient forest site» (Media release). Forestry Commission, Wales, U.K. 16 September 2004. No: 7001. Archived from the original on 6 July 2006.
• «Usage of 17 specific names based on wild species which are pre-dated by or contemporary with those based on domestic animals (Lepidoptera, Osteichthyes, Mammalia): conserved». Bull. Zool. Nomencl. International Commission on Zoological Nomenclature. 60: 81–84. 2003. Opinion 2027 (Case 3010). Archived from the original on 24 February 2006.
• Ishida, Nobushige; et al. (1995). «Mitochondrial DNA sequences of various species of the genus Equus with special reference to the phylogenetic relationship between Przewalskii’s wild horse and domestic horse». Journal of Molecular Evolution. 41 (2): 180–188. Bibcode:1995JMolE..41..180I. doi:10.1007/BF00170671. PMID 7666447. S2CID 2884878.
• Jansen, Thomas; et al. (2002). «Mitochondrial DNA and the origins of the domestic horse». PNAS. 99 (16): 10905–10910. Bibcode:2002PNAS…9910905J. doi:10.1073/pnas.152330099. PMC 125071. PMID 12130666.
• King, S. R. B.; Gurnell, J. (2006). «Scent-marking behaviour by stallions: an assessment of function in a reintroduced population of Przewalski horses (Equus ferus przewalskii)». Journal of Zoology. 272 (1): 30–36. doi:10.1111/j.1469-7998.2006.00243.x.
• van Cleaf, K. (2006). Przewalski’s Horses (Print ed.). Edina, MN: ABDO Pub. Co.
• Wakefield, S.; Knowles, J.; Zimmermann, W.; Van Dierendonck, M. (2002). «Status and action plan for the Przewalski’s Horse (Equus ferus przewalski)» (PDF). In Moehlman, P.D. (ed.). Equids: Zebras, Asses and Horses. Status Survey and Conservation Action Plan. IUCN/SSC Equid Specialist Group. Gland, Switzerland and Cambridge, UK: IUCN. pp. 82–92.
• Wilford, John Noble (11 October 2005). «Foal by Foal, the Wildest of Horses Is Coming Back». New York Times.
• «Financial losses puts at risk Chinese program of reintroducing Przewalski’s horses». Welcome2Mongolia. Archived from the original on 29 May 2009.
• [no title given]. PBS (video).
• Chen, Xia; Huang, Shan (28 December 2007). «Returning Home — Przewalski’s horse reintroduction project». China.org.cn.
  • Cao Jie. «Przewalski’s Horse Reintroduction Project of China».
• «Przewalski’s horse — Equus ferus przewalskii«. IUCN SSC Equid Specialist Group.
• Slivinska, Kateryna; Kopij, Grzegorz (2011). «Diet of the Przewalski’s Horse Equus Przewalskii in the Chernobyl Exclusion Zone». Polish Journal of Ecology. 59: 841–47.
• Scheibe, KM; Eichhorn, K.; Kalz, B.; Streich, WJ; Scheibe, A. (1998). «Water consumption and watering behavior of Przewalski horses (Equus ferus przewalskii) in a semi-reserve». Zoo Biology. 17 (3): 181–192. doi:10.1002/(sici)1098-2361(1998)17:3<181::aid-zoo3>3.3.co;2-m.
• Brinkmann, Lea; Gerken, Martina; Riek, Alexander (2012). «Adaptation Strategies to Seasonal Changes in Environmental Conditions of a Domesticated Horse Breed, the Shetland Pony (Equus ferus caballus)». Journal of Experimental Biology. 215 (7): 1061–1068. doi:10.1242/jeb.064832. PMID 22399650.
• Ferreira, Luis Miguel M.; Celaya, Rafael; Benavides, Raquel; Jauregui, Berta M.; Garcia, Urcesino; Sofia Santos, Ana; Rosa Garcia, Rocio; Miguel; Rodrigues, Antonio M.; Osoro, Koldo (2013). «Foraging Behaviour of Domestic Herbivore Species Grazing on Heathlands Associated with Improved Pasture Areas». Livestock Science. 155 (2–3): 373–383. doi:10.1016/j.livsci.2013.05.007.
• McCue, Molly E.; Bannasch, Danika L.; Petersen, Jessica L.; Gurr, Jessica; Bailey, Ernie; Binns, Matthew M.; Distl, Ottmar; Guérin, Gérard; Hasegawa, Telhisa; Hill, Emmeline W.; Leeb, Tosso; Lindgren, Gabriella; Penedo, M. Cecilia T.; Røed, Knut H.; Ryder, Oliver A.; Swinburne, June E.; Tozaki, Teruaki; Valberg, Stephanie J.; Vaudin, Mark; Lindblad-Toh, Kerstin; Wade, Claire M.; Mickelson, James R.; Georges, Michel (12 January 2012). «A High Density SNP Array for the Domestic Horse and Extant Perissodactyla: Utility for Association Mapping, Genetic Diversity, and Phylogeny Studies». PLOS Genetics. 8 (1): e1002451. doi:10.1371/journal.pgen.1002451. PMC 3257288. PMID 22253606.
• Goto, Hiroki; Ryder, Oliver A.; Fisher, Allison R.; Schultz, Bryant; Pond, Sergei L. Kosakovsky; Nekrutenko, Anton; Makova, Kateryna D. (1 January 2011). «A massively parallel sequencing approach uncovers ancient origins and high genetic variability of endangered Przewalski’s horses». Genome Biology and Evolution. 3: 1096–1106. doi:10.1093/gbe/evr067. ISSN 1759-6653. PMC 3194890. PMID 21803766. Archived from the original on 27 July 2015.
• Heptner, V.G.; Nasimovich, A.A.; Bannikov, A.G.; Hoffman, R.S. (1988). Mammals of the Soviet Union. Vol. I. Washington, DC: Smithsonian Institution Libraries and National Science Foundation.
• Ridgeway, William (1908). «Environment and race». The Geographical Journal. Royal Geographical Society. 32 (4): 405–412, esp. 407. doi:10.2307/1776930. JSTOR 1776930.

External links[edit]

• «images and movies of the Przewalski’s horse (Equus ferus przewalskii)». ARKive. Archived from the original on 7 May 2006.
• «Details of the re-introduction program for Przewalski’s horse».
• «Umbrella organization of all institutions participating in the reintroduction of takhis in Mongolia». Archived from the original on 28 September 2006.
• «Przewalski horse conservation organization, reintroduced the species to Mongolia in 2004 and 2005 and continues research and conservation on the Mongolian steppe». Association Takh.

ДИКАЯ ЛОШАДЬ ПРЖЕВАЛЬСКОГО

ДИКАЯ ЛОШАДЬ ПРЖЕВАЛЬСКОГО

В 1871 году в свой научный поход по Центральной Азии Пржевальский отправлялся с востока — из Пекина. Путь его в Тибет лежал тогда через юго-восточную окраину великой центрально-азиатской пустыни. Теперь, через восемь лет, путешественник вступал в Гоби с северо-запада, и его путь в Тибет лежал через северо-западную — джунгарскую — окраину Гоби.

И вот караван — в Джунгарской пустыне.

Ночь. Белеют в темноте две палатки. В одной отдыхают казаки, в другой — Пржевальский, его помощники и препаратор. Путешественники спят, положив рядом с собой оружие. Между палатками лежат вьюки. В стороне уложены верблюды, привязаны бараны, заарканены верховые лошади. Изредка всхрапывает лошадь, тяжело вздыхает во сне верблюд, бредит спящий человек. Да от времени до времени дежурный казак встает и обходит стоянку.

Забрезжила заря. Дежурный казак вешает на железный треножник термометр для измерения температуры при восходе солнца. Потом он разводит огонь и варит чай. Утро прохладное. Путешественники встают, согреваются чаем, прячут в карман на дорогу оставшуюся с вечера лепешку или кусок вареной баранины и принимаются складывать палатки, убирать вещи во вьюки и ящики, седлать лошадей, вьючить верблюдов.

Надев на себя оружие, офицеры садятся на лошадей, казаки на верблюдов. Караван выстраивается и трогается в путь…

Обычный переход от бивуака к бивуаку 6–7 часов. За это время проходили в среднем около 25 километров. Путешественники то ехали шагом, то шли пешком, собирали растения, стреляли зверей и птиц. Роборовский делал путевые зарисовки. Николай Михайлович часто слезал с лошади, брал в руки бусоль и производил съемку. Все, что заслуживало внимания, Николай Михайлович сейчас же заносил в небольшую записную книжку, которую постоянно носил в кармане.

К концу перехода все чувствовали себя усталыми, разговоры смолкали, верблюды и лошади шагали медленно, через силу. Но вот вдали показался колодец. Люди приободрялись, быстрее шли караванные животные, собаки бегом бросались к воде.

Придя к колодцу, прежде всего укладывали и развьючивали верблюдов. Всех караванных животных связывали, чтобы дать им отдохнуть перед покормкой. Потом разбивали палатки и покрывали их сверху войлоками для защиты от палящих лучей солнца.

В палатки вносили оружие, постель, ящики с инструментами и дневниками. Раскладывали для просушки собранные растения и препарированных птиц. Повар-казак разводил огонь, варил чай и поджаривал дзамбу с бараньим салом.

Утолив жажду и голод, все принимались за дело. Казаки собирали аргал, обдирали зарезанного на обед барана, расседлывали, поили и пускали на покормку верблюдов и лошадей.

В палатке Пржевальского шла напряженная работа. Сам Николай Михайлович переносил на чистый планшет[42] сделанную во время перехода съемку и по кратким черновым заметкам в записной книжке составлял подробную запись в путевом дневнике. Эхлон и Коломейцев препарировали убитых дорогою птиц. Роборовский рисовал.

«Один из моих спутников нарисовал карандашом уже 70 картин, — писал Пржевальский из экспедиции в Россию. — Так что будущая моя книга будет иллюстрированною…»

Тем временем поcпевал обед, обычно — одно единственное блюдо, чаще всего — суп из баранины с просом или рисом. Каждый день путешественники уничтожали целого барана. Иногда стол разнообразила дичь, добытая удачной охотой — фазаны, гуси, утки, куропатки.

Любопытство приводило к бивуаку монголов, кочевавших в окрестностях. На вопрос: зачем они пришли? монголы обыкновенно отвечали путешественникам: «посмотреть на вас». Казаки охотно угощали их бараниной. За обедом у казаков, которые, живя в Забайкалье, по соседству с Монголией, почти все говорили по-монгольски, завязывались с кочевниками длинные беседы.

После обеда Николай Михайлович со своими помощниками отправлялся на охоту, в натуралистические и географические экскурсии. Возвратясь к стоянке перед закатом, путешественники укладывали в бумагу собранные растения, клали в спирт пойманных ящериц и змей, обдирали убитых птиц.

Работы было вдоволь для всех. Казаки чинили одежду и обувь, седла и вьючные принадлежности, подковывали лошадей, подшивали охромевшему верблюду к протертой подошве заплату — кусок толстой шкуры. «Операция эта весьма мучительна, — рассказывает Пржевальский. — Зато верблюд скоро перестает хромать и попрежнему несет вьюк…»

Начинало смеркаться, караванных животных пригоняли к стоянке, снова поили и привязывали…

Пересекая Джунгарскую пустыню, путешественники видели перед собой то необозримую гладь равнины, то волны пологих холмов. На почве, усыпанной острым щебнем, трава зеленела лишь редкими небольшими пятнами, не нарушавшими однообразного серо-желтого фона пустыни.

Много раз караван застигали в пути сильные бури. Начинались они часов в девять-десять утра, реже с полудня, и поднимали тучи пыли и песка, затемнявшие солнце. Пржевальский заметил, что у бурь — постоянное направление с запада на восток.

Пржевальский первый из исследователей Азии обратил внимание на это явление и первый объяснил его научно.

В разреженном воздухе высоких нагорий восточный склон гор, скал, песчаных холмов быстро нагревается утренним солнцем и нагревает ближайший слой воздуха. А на западном, теневом, склоне температура в это время гораздо ниже. «Отсюда в тысяче тысяч пунктов», как пишет Пржевальский, «образуется ветер, который, раз возникнув, уже не имеет препон на безграничных равнинах пустыни… А так как более тяжелый, холодный воздух находится на западной стороне предметов, то понятно, что и движение бури должно быть с запада на восток».

В пути Пржевальский изучал растительный и животный мир Джунгарской пустыни. Он открыл здесь новый вид млекопитающего, неизвестный до того времени ни одному ученому, — дикую лошадь, которая получила название «лошади Пржевальского».

Небольшой рост и короткая, щеткой торчащая грива даже на расстоянии резко отличают эту лошадь от домашней.

Дикие лошади держатся небольшими косяками в самых бесплодных частях Джунгарской пустыни.

Они долго могут оставаться без воды, питаясь сочными солончаковыми растениями. От пяти до пятнадцати самок пасутся под предводительством старого опытного жеребца. У диких лошадей превосходно развиты обоняние, слух и зрение.

Дикая лошадь Пржевальского. Рис. Роборовского.

Встречаются дикие лошади редко, и охота за ними чрезвычайно трудна. Пржевальскому удалось их встретить только дважды. Один раз Пржевальский и Эклон стали подкрадываться к косяку, но звери почуяли их по ветру издалека и пустились наутек. Жеребец бежал впереди, оттопырив хвост и выгнув шею. За ним следовали семь самок. По временам звери останавливались, смотрели в сторону охотников и иногда лягали друг друга, а затем опять пускались рысью и, наконец, скрылись из виду.

Николаю Михайловичу не удалось убить ни одной дикой лошади, но ему досталась в подарок шкура этого животного, убитого охотниками-киргизами в песках южной Джунгарии.

Открытое Пржевальским животное не водится ни в какой другой стране, кроме Джунгарии. Экземпляр, который он, вернувшись из путешествия, привез в Петербург — в музей Академии наук, десять лет оставался единственным в научных коллекциях мира. Только десять лет спустя новые шкуры диких лошадей привез другой русский путешественник — Грум-Гржимайло, а еще позднее ученики Пржевальского — Роборовский и Козлов.