Сания Испергенова после рождения попала в дом ребенка, а затем и в детдом. Она провела в системе 18 лет и все это время мечтала о встрече с родителями, не позволяя другим людям занять в сердце их место.
В День матери «Правмир» публикует отрывок из книги Дианы Машковой «Я — Сания. История сироты», которая этой осенью вышла в издательстве «Эксмо».
В поисках семьи
Сания Испергенова. Фото: Facebook
Ответ от матери на письмо, которое я отправила ей после девятого класса, так и не пришел. Я долго ждала, переживала и задавала себе вопросы. Письмо не дошло? Мама не поняла, что я больше всего на свете хочу ее увидеть? Или я не нужна… Последняя догадка — о том, что она прочла письмо, но не захотела ответить, — ранила слишком сильно. Я даже думать об этом не могла…
Еще учась в школе, я начала искать маму через социальную сеть «Одноклассники». Мы жили в ЛТО, там был интернет-клуб: можно заходить, оплачивать доступ и сидеть в интернете целый час. Стоило это семь гривен. Я уже знала к тому времени фамилию, имя, отчество, год рождения мамы и по этим данным быстро ее нашла. Увидела, как она выглядит сейчас — все-таки немного похожа на меня, — посмотрела на ее детей. Их оказалось четверо. Долго собиралась с духом, чтобы написать ей сообщение в Сети. Отправила. Ждала ответа, безумно переживала. Но она и теперь молчала. Я написала еще раз. И еще. Я написала много писем, но она не ответила ни на одно.
Тишина была сродни ударам ножа. Очень больно. Постепенно, через ее профиль, я вышла и на других родственников — их у мамы в друзьях оказалось огромное количество. Я смотрела, с кем она общается чаще всего, просматривала их профили и стала чем-то вроде привидения в своей кровной семье — читала публикации родных, наблюдала за ними, разглядывала фотографии, но никак не проявляла себя.
После выхода из детского дома я решила во что бы то ни стало получить информацию о родных. Мы с [психологом] Эсландой Борисовной пошли в социальный отдел и попросили выдать мои личные данные — все, какие есть. В первую очередь мне нужны были адреса. Но, Господи, что тут началось! На меня накричали и выгнали в соседний кабинет. Эсланду Борисовну заперли в отделе, приперли к стене и стали воспитывать: «Это же ребенок! Вы понимаете, что вы творите?! Для нее будет слишком сильный удар!» Меня всегда поражало, что в детском доме каждый сотрудник, каждый делопроизводитель разбирается в детской психологии лучше, чем психолог. Все взрослые прекрасно «знали», что нужно нам — детям! Хотя не понимали в этом абсолютно ничего. И, несмотря на то что всегда фатально ошибались, продолжали гнуть свою линию.
Да, я знаю, что в стране есть тайна усыновления. И усыновленные не имеют права на информацию о себе, не могут ее получить из-за этого странного закона. Но при чем тут я?! При чем тут сироты, которых никто и никогда не усыновлял?!
Почему мы, срастаясь с мыслями о матерях, не имеем права знать о своем происхождении, о своих родителях? Это важно! Для меня это важнее всего на свете — было и остается сейчас.
Я не могу жить, не понимая, кто я, откуда взялась и почему именно со мной все это произошло.
— Зачем тебе это нужно?! — орали на меня специалисты. — Это никому не нужно! Они тебя забыли. Они тебя бросили! Ты что, не понимаешь?
Да откуда им было знать?! Все меня бросили или не все?! Может, не все родственники знали о моем существовании! Но сотрудники обрабатывали Эсланду Борисовну и меня. Стыдили нас. Гнали прочь и не хотели давать никакой информации. И это при том, что мне уже исполнилось восемнадцать лет! При том, что не было закона, который запретил бы мне знать правду о самой себе. Мы держались и настаивали на своем. Просто просили данные и никуда не уходили из кабинетов, по которым нас развели.
Устав от нас, сотрудницы выдали наконец адрес бабушки — правда, индекс не написали из вредности, но его легко можно было найти в интернете — и заодно, в довесок, шлепнули на стол мои фотографии из дома ребенка. Я увидела их, и на меня волной нахлынул ужас: словно я снова оказалась там, в этом аду. Сначала не хотела брать снимки, но потом поняла, что не надо отказываться — это тоже моя история и единственная возможность запомнить, какой я была в детстве.
«Привет, может, мы родственники?»
Адресом бабушки я тут же воспользовалась — села и написала письмо. Только отправить не успела: словно по волшебству, вечером того же дня на меня через «Одноклассников» вышла двоюродная сестра. Ее зовут Айгуль. Наверное, она обратила внимание на то, что я заходила к ней в профиль.
Айгуль написала: «Привет! У моей мамы девичья фамилия тоже была Испергенова. Может, мы родственники?» Я ответила: «Может быть», — и написала, что я старшая дочь ее родной тети, только выросла в детском доме. Конечно, она не поверила. Потребовала факты.
И я ей рассказала свою историю. Что я родилась 10 декабря 1992-го. Что мою маму зовут так и так. Что она оставила меня в родильном доме и написала бумажку «заберу ребенка в течение 3 месяцев», а потом бесследно пропала. Айгуль оказалась потрясена! Тетя была для нее примером прекрасной матери, обожала своих четверых детей, души в них не чаяла, сложно поверить в то, что она так поступила со мной, своим первым ребенком.
Я стала кидать ей другие факты. Что мама окончила Тимирязевскую академию. Что у нее день рождения такого-то числа. Что сама она из Челябинской области и сейчас там живет. Что у мамы есть две старшие сестры. Я даже написала адрес бабушки, который мне выдали в соцотделе. Только тогда Айгуль поверила мне и спросила, может ли она рассказать все это своей маме — моей тете. Я разрешила.
И через некоторое время двоюродная сестра написала мне снова: сказала, что ее мама приглашает меня к ним в гости. Мы с Эсландой Борисовной стали собираться в Челябинск — я очень хотела увидеть свою семью, жила мыслями об этой встрече, но боялась ехать одна.
И вот мы купили билеты. До отъезда оставались считанные дни.
Она — не твоя мать
В тот вечер я сидела дома, смотрела «Звездочки на Земле» — первый фильм, который заставил меня плакать, до этого не плакала ни над одним. Чужие истории не вызывали у меня жалости или глубоких переживаний. Боли хватало своей. Но в этом фильме был такой момент, когда родители оставляют своего сына, главного героя, в интернате. А сами уезжают. И вот на этой сцене я почувствовала невыносимую боль. У меня внутри все взорвалось, соединилось воедино с чувствами этого мальчика.
Сижу я рыдаю, и в этот самый момент от Айгуль приходит длинное письмо через «Одноклассники»: «Здравствуй, Сания. Я была сегодня в гостях у своей тети, твоей мамы. У меня получилось вызвать ее на личный разговор. Она сказала, что она не твоя мать. Тебя родила другая женщина, а тетя просто дала ей свой паспорт, потому что та была без документов и ее не брали в роддом. Она ее толком не запомнила. Прости. Я думаю, тетя говорит правду. Но зато она знает твоего отца и давно ищет его сама…»
Там были еще слова, очень много текста, но я не могла дочитать. Уже после слов «ОНА НЕ ТВОЯ МАТЬ» у меня началась истерика, все поплыло перед глазами. В ответ я смогла отправить Айгуль только многоточие.
Девятнадцать лет жизни… Непрерывные мысли и мечты о маме. А в итоге — она НЕ МОЯ?! В ответ на многоточие Айгуль написала: «Ты плачешь?» Я ответила вопросом на вопрос: «А как ты думаешь?» И больше ни на что не было сил.
Я отключилась от Сети. Легла на диван — не могла ни стоять, ни сидеть: у меня подкашивались ноги, и все тело дрожало как в лихорадке — и рыдала взахлеб. Я перестала понимать, что творится в моей голове. В один миг разрушилось все, на что я опиралась многие годы. Все, что не давало мне сойти с ума в детском доме, — любовь к маме, моя бесконечная преданность ей одной. И надежда на встречу.
Я не помню, сколько прошло часов, но открылась дверь и в квартиру вошла Полина, моя одногруппница по колледжу. В тот год она жила у меня, потому что ей не досталось общежития и не было денег снимать квартиру.
— Что случилось?!
Она испуганно склонилась надо мной. Что-то говорила. Но я не понимала ее слов, они доносились до меня, словно сквозь вату, и ничего вразумительного ответить ей не могла.
— Я из капусты?! — прорыдала я ей в лицо. Полина отшатнулась. — Скажи, я из капусты??? — закричала я так, что стекла на окнах задрожали.
Я не понимала, как так можно было со мной поступить! Бросить тогда. И снова предать сейчас. Почему так?! За что?! Ведь я мечтала только о ней и отталкивала всех остальных.
Сумасшедшая привязанность к матери, которую я никогда в жизни не видела, спасла меня от падения в бездну и в то же время сыграла со мной злую шутку — выбила почву из-под ног. Не дала ни к кому другому приблизиться.
Полина продолжала задавать мне вопросы, но я не слышала их. Я даже не видела ее — все как в тумане. Мне было тошно от ее присутствия. Чего она хочет от меня? Что она, «домашняя», может понять в моей беде? Я встала и в чем была ушла из квартиры.
Всю ночь ходила по улицам, рыдала и не могла остановиться. Это оказалось слишком больно. Так больно, что даже я, человек, познавший в жизни немало травм и обид, не могла этого вынести. Я не понимала, за что они так со мной. Я думала, думала, думала. И шла, шла, шла — просто для того, чтобы не сойти с ума. <…>
Девочка из ниоткуда
Пришла домой только утром, взяла свои кисточки-краски, долила в бутылку воды и пошла рисовать. Хорошо, в колледже шла практика — занятий в тот день я бы не выдержала. Приехала на пленэр, села на свое место и весь день сидела, не шевелясь, погруженная в свои мысли.
Меня словно подбросили в воздух, лишив почвы под ногами, и я болталась теперь между небом и землей. Как так вышло, что я оказалась из ниоткуда? Как ребенок родился, если не было ни матери, ни отца. Я просто не понимала этой истории, она не укладывалась у меня в голове. Сидела и, не обращая ни на кого внимания, мысленно говорила с мамой. У меня в голове толкались, наскакивая один на другой, бесконечные вопросы.
«Скажи, какая другая женщина, если записали меня на тебя? Если ты не возражала против этого в суде и много лет платила алименты? Для чего это, если ты не моя мать? Что здесь пошло не так? Кто тогда дал мне имя, если не ты? Чего ради я ношу твою фамилию? И почему ты не запомнила эту женщину, не можешь ничего о ней рассказать?! Ты доверила ей свой паспорт и свое имя, ты должна была знать, кто она! Не может такого быть! Я не верю тебе, не верю!»
Я все это крутила, крутила в своей голове, и у меня ничего не сходилось. И только потом — как вспышка — внутри прозвучали слова Алии Имировны, которые она сказала давным-давно: о том, что, скорее всего, мама отказалась от меня, потому что в казахской традиции принести в дом внебрачного ребенка — позор для всей семьи.
Мою маму бы прокляли и никогда не простили. Она стала бы изгоем, не смогла никогда больше выйти замуж и родить еще детей. Возможно, в этом причина? И она до сих пор боится своего позора, боится, что ее проклянут? И постепенно, через эти объяснения, я пришла к мысли, что не могу ее осудить. Может, обстоятельства были куда сильнее ее — девочки-студентки. Ей никто не помог, никто не поддержал. А может, она и вправду не врет? Я ведь не знаю! Мы не сдавали анализы ДНК, чтобы на сто процентов убедиться, где правда, где ложь. Только если мы обе пройдем обследование, все, наконец, проявится. А пока…
То лето было самым тяжелым в моей жизни. Я потеряла мать, так и не успев обрести ее.
Поскольку вы здесь…
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
«В сентябре нас пригласили в поездку в Казань. Вечером мы сели в поезд и ехали всю ночь. А утром я познакомился с Юлей. Я разговаривал с ней, рассказывал про мою семью, про то, как я попал в детский дом. После экскурсий по Казани, вечером, я снова пошёл разговаривать с Юлей, мы очень долго общались. Я говорил, что хочу попасть в ее семью. Мы гуляли вместе по Казани – много фотографировались, гуляли, катались в казанском метро. Мы общались и на обратном пути в поезде. На вокзале мы попрощались, я снова поехал в детский дом. Там было скучно… А на следующей неделе мама Юля забрала меня домой, и там было здорово! Я попросил маму: «Не возвращай меня в детский дом». А мама и папа сказали, что и не хотят возвращать меня – никогда!
Я поменял свою старую фамилию. Я хотел, чтобы у меня была фамилия моей семьи. Теперь меня зовут Федя Скрипник, и мне это очень нравится, потому что семье должны быть одинаковые фамилии!».
Это рассказ 15-летнего Феди. Своими ощущениями он делился со мной осенью, после серьезных изменений в его жизни: детский дом остался в прошлом, и он нашел родителей. Он стал жить в семье. Это случилось после осеннего путешествия в Казань, необычной поездки, организованной фондом «Арифметика добра», в которую отправились дети из детских домов и потенциальные приемные родители. В фонде уверены, что момент знакомства ребенка и нового родителя очень важен. Эта встреча должна не напоминать смотрины, а иметь элемент «случайности», а общение должно быть свободным и искренним. В стенах детского дома этого не добиться, а вот в таких неформальных прогулках достичь цели возможно. Недавно такой же «автобус знакомства» фонд отправлял и во Владимир и Суздаль.
В казанском путешествии Федя познакомился с мамой Юлей. Юлия Ставрова-Скрипник была на тот момент мамой кровных сыновей 17 и 12 лет, а еще дочерей – бывших воспитанниц детского дома, им 12 и 6 лет. «Я не из тех, кто сворачивает с пути», — говорит о себе Юля. В той поездке случилась Встреча. «Это странный случай. У нас слово «Федя» живет в семье. Наш папа так называет кукол. И еще у нас есть такой же семейный секретный пароль – «федя». И вдруг – я знакомлюсь с мальчиком Федей!».
С того времени прошло больше полугода. Теперь у Юли не четверо, а семеро детей. Вслед за Федей в семью друг за другом пришли 15-летняя Наташа, затем 17-летний Ваня. Все они слабослышащие.
Неопытные родители могут полагать, что это счастливая сказка. Но даже с кровными детьми мы часто как на вулкане. С приемными та же история, только прибавляется момент привыкания, адаптации и взращивания в себе безусловной любви.
«Сейчас Федю отпустило. У нас накрывало всех по очереди, с разницей в месяц. После Феди начались проблемы с Наташей. Она проверяет границы, но она сама не может долго находиться в ссоре, максимум через два дня она не выдерживает. «Мама, зачем обидно? Хочу дружба!»» — мы сидим в парке, девочки катаются на самокате, ребята играют в футбол, Юля делится со мной историями из адаптационного периода, который сейчас проживает вся ее большая семья. Кстати, фразы Наташи могут вас удивить, но это большое достижение. Раньше девочка вообще с трудом формулировала фразы и складывала слова.
«Поездка в Сочи стала для нас просто крестовым походом. Скандал в МЕГЕ, разодранные слуховые аппараты, потом уже в подъезде в лифте у Феди началась истерика, он пытался вырываться, биться головой об лифт… потом мы узнали, что в такой ситуации каждый десятый родитель отправляет своего ребенка-подростка в «психушку». Не важно, приемный это ребенок или кровный».
Этого Юля и Артем не сделали. И возврат приемного ребенка в детский дом – что бы ни происходило и какие бы сложности и сюрпризы не преподносил каждый новый день – для этой семьи невозможен.
«Почему происходят возвраты? Я думаю, человек просто не готов выйти из зоны комфорта. Помню, как-то в фейсбуке прочитала в обсуждении фразу одной женщины по отношению к другой приемной маме: «Я тебя осуждала, за то, что ты была недобра к своему ребенку, пока сама не взяла из детского дома такого же ребенка». Нас действительно часто воспринимают как монстров. А мы каждый день с этими детьми. С нашими детьми. Круглосуточно. Они могут бунтовать, упрекать нас, быть недовольными, капризными – а мы остаемся с ними», — говорит Юля.
Истории ребят, живущих в семье Юлии и Артема, непростые. Мама Феди ограничена в правах. «К Феде я отношусь как к сумасшедшему гению, это помогает мне многое в нём принимать безусловно. Он талантливый, ранимый, он чувствительный и чувственный. С ним не работает авторитарность, принуждение», — замечает Юля.
«Однажды мы ехали мимо одного дома, и вдруг Федя как закричит: «Я здесь живу!». А он давно просил нас забрать из своего старого дома фотографии. Он помнит наизусть все явки-пароли… мы поднимаемся на этаж…грязная дверь, исписанная мелом, вместо ручки тряпка… мы там ни с кем не увиделись. Федя взволновался: «Вдруг с мамой что-то случилось?». Возможно, после этого визита его и «накрыло» в очередной раз…»
Наташа — отказница с рождения. «Это еще один мой развеянный миф. Посмотрев фильм Ольги Синяевой «Блеф, или с Новым Годом!», я сказала мужу, что мы никогда не возьмем ребенка-отказника. Потому что есть мнение, что если ребенок хоть полгода пробыл в учреждении, то он уже депривирован, никогда не будет привязанности и любви. Но жизнь решает иначе. И вот у нас Наташа. Она в детском доме прожила всю жизнь. И пока мы видим, что она очень ласковая, нежная, не колючая».
У Вани жив папа. У него огромное количество родственников… но места в их семьях ему не нашлось.
Ангелина росла в очень тяжелых условиях, в первые месяцы жизни в семье Юли и Артема она все время рассказывала про наркотики и про смерть друга ее мамы, который умер у них в квартире из-за наркотиков. Если все дети периодически вспоминают и даже по-доброму отзываются о родителях, то Ангелина резко открещивается от своей родины, от отчества, от всего прошлого. Иногда это и наигранно: «У меня не было другой мамочки». «Для 12-летнего ребенка это травмирующая ситуация. Плохо, когда ребенок не принимает свою историю», — замечает Юля. «В детском доме мне было плохо, — рассказывает Ангелина. — Я там была три года. Никакой радости… меня сначала забрали в детский приют, прямо с улицы… мне сказали, что это такой детский сад. Я так там и осталась…а потом меня перевели в детский дом. Не люблю вспоминать детский дом. Когда мы не спали, нас ставили в шеренгу и заставляли стоять. Иногда нужно было держать в руках подушки и стоять в полуприседе. Часа два. Такое было наказание. Когда меня взяли в семью, я была так счастлива! Я люблю печь разные вкусняшки…Что мне нравится в жизни? Жить».
Периодически все дети взбрыкивают и бунтуют. Проверяют родителей на прочность. И правила жизни в семье приходится все время объяснять. Юлия пользуется приемом, описываемым практикующим психофизиологом Анной Гайкаловой: это правило мамы-кита, которая прижимает нахулиганившего китенка ко дну, и выпускает наверх, когда тому уже не хватает воздуха. Надо вовремя прижать и вовремя отпустить.
Сейчас Ставровы-Скрипники купили землю, решили строить дом – чтобы было большое жизненное пространство, и чтобы принять еще детей. «Я шесть лет руковожу «Монтессори-центром», и сейчас, хоть у меня и есть психологическое образование, сама получаю еще и образование в Ассоциации Монтессори-педагогов России, а вводный курс я прошла у Каролины Гомес, которая получила свой диплом тренера у Марио Монтессори, сына Марии Монтесори, и открывала школы Монтессори в бедных странах. На этом курсе я узнала, что одной из программ, которую описывала Мария Монтессори, реализованная, если не ошибаюсь, в Северной Америке, является «Дом для подростков», в основе которой была жизнь на ферме». А это как раз то, к чему мы с мужем последние месяцы интуитивно стали стремиться. Федя много рассказывал о своем детстве, как они с дедушкой и бабушкой сажали помидоры и огурцы… им нужен физический труд, природа, — говорит Юля. — И вообще, когда есть занятие, твое дело — это важно. Подросткам вообще важно зарабатывать свои деньги, а не получать карманные. Мы думаем еще про то, чтобы взять двух маленьких детей. На своей территории мы сможем создать Монтессори-центр, и работать не только с малышами, но и с подростками. Я мыслю картинками – и эта картинка у меня давно была в мыслях, и вот она начинает реализовываться».
У Юли и Артема непростая задача. Половина детей говорят, а половина – слабослышащие. Надо организовать общее взаимодействие. «Я прошла первую ступень языка жестов. Этого пока не совсем хватает. Я опасалась, что мне будет сложно объяснить оттенки смыслов, моральные принципы. Но оказалось, что можно справиться. К тому же ребятам легче со слуховыми аппаратами. Удивительно, но в детском доме они часто ходили без слуховых аппаратов! Глухие и глухие. Беспокоились на эту тему разве только учителя. Ваня писал обрывками. У него были перепутаны окончания, падежи слов… Наташа тоже писала отрывочными фразами, словами. Сейчас уже проще их понимать».
Сначала семья не знала жестового языка, а в узком кругу Феде, Наташе и Ване было удобнее разговаривать между собой на языке глухонемых. «Это иногда выглядело некрасиво. Мы сидим все вместе за столом, и они что-то обсуждают и смеются. Я испытывала дискомфорт. Однажды, когда Наташа и Федя переговаривались так, глядя на меня и смеялись, мне стало так неприятно, что я даже позволила себе заплакать, и ушла в другую комнату. Уже через секунду они прибежали: «Мама, прости!». На словах мы много раз объясняли, что это неприятно, но они не понимали. А в этот момент они прочувствовали мое состояние. И больше так не делали».
«Я им по сто раз на дню говорю, какие они красивые. Умные. Какие они талантливые. Ване я уже не раз говорила, что он может стать гениальным художником – он отлично рисует. Как-то мы разговорились с педагогом, и я спросила у нее: кем становятся в жизни глухие дети? Она ответила: «Сборщиками мебели. Или, если повезет, — интернет-дизайнерами». Я решила: отлично. Творческих задатков моим детям не занимать. И в этом мы им поможем».
Между прочим, период адаптации касается всех членов семьи. Все притираются. 12-летний Матвей, кровный сын Юлии, испытывал ревность и стресс, когда в доме появились приемные подростки, пошли проблемы с поведением в школе… А однажды после очередных выходок Феди Юля успокаивала его – взяла на руки и стала укачивать, сидя на кровати, как малыша. Матвей был возмущен и удивлен этим фактом: «Я за всю жизнь столько не накосячил, сколько Федя за этот вечер, а ты его на ручках качаешь!». Все непросто…
Дети привыкают к семейным традициям. «Мы любим семейные ужины. Хотя бы раз в неделю это должен быть ужин или обед, когда за столом собираются все. Со скатертью, красивыми салфетками, приборами. Это важно для объединения семьи», — говорит Юля.
Члены семьи Ставровых-Скрипник, кстати, стали героями вышедшей в свет ко Дню защиты детей книги «Караван счастливых историй». Авторы — руководитель клуба «Азбука приемной семьи» фонда «Арифметика добра» Диана Машкова и учредитель фонда «Арифметика добра» Роман Авдеев — на примере историй таких семей рассказывают, как происходит это непростое, но столь нужное принятие детей из детских домов.
У Монтессори, замечает Юлия, возраст развития и воспитания ребенка делится на четыре возраста. От нуля до 6 лет, потом до 12, потом с 12 до 18 лет, и еще – с 18 до 24 лет! До 24 лет мы продолжаем воспитывать наших детей, они остаются детьми. Это важный возраст для укрепления моральных принципов и самых важных жизненных установок. Укрепление культуры. В детских домах и до 18 лет мало думают о социализации детей. Их там «выращивают». А в 18 лет ребенок выкидывается на берег – во взрослую жизнь, в, дай Бог, свою квартиру (если не случится каких-то мошеннических манипуляций с жильем, положенным каждому выпускнику). Все, дальше сам-сам. А как? Его не научили. И ему некому помочь. Дальше – череда ошибок, набивание шишек, если не большее, не гибель. Вот почему детям нужна семья – и да, даже тому, который вам уже не кажется ребенком, у которого уже есть паспорт, пробились усы и он говорит басом.
И в День защиты детей мы можем отвести виновников торжества в кино, купить мороженое, прочитать им сказку… поговорить о будущем…обнять и нашептать важные слова на ушко…Все это возможно в семье. Семья, любовь отца и матери, — это и есть самая настоящая защита ребенка. И она нужна каждому.
«Мне здесь все нравится. Я очень люблю маму и папу, — мы сидим на кухне за чашкой чая, и Федя делится со мной своими секретами. – Папа учит меня готовить, я уже умею делать салат. Будет здорово, когда мы будем жить в нашем большом доме. У нас там обязательно будет собака. Две собаки. Мы хотим завести хаски. Сейчас я думаю о будущей профессии — хочу стать видеоблогером. Зачем? Чтобы рассказывать всем о разных интересных событиях, чтобы быть известным. И чтобы у меня были лучшие друзья». – «Ты вспоминаешь нашу поездку в Казань?» — «Да, часто. Я ехал в путешествие с мыслью, что я найду родителей, и это получилось. Я искал маму – и там я ее нашел».
Заведующая детдомом предложила усыновительце выбрать ребенка и получила самый потрясающий ответ из всех, когда-либо услышанных!
Мальчик тянется к телефону и звонит в бюро находок. Он говорит оператору, что потерял маму, что она очень красивая и добрая, а еще она сильно любит кошек. Детский голос умоляет поскорее найти ее. Оператор копается в бумагах и радостно отвечает: «Мы уже нашли твою маму, малыш!». На что мальчик восклицает: «Я в детском доме №4, пусть она поскорее придет ко мне!».
Мальчик оборачивается и видит, как в комнату заходит именно та, самая красивая и добрая, с маленькой кошкой на урках. «Мама, мамочка!» — кричит малыш и бросается в ее распахнутые объятия.
Этот сон снится Артему почти каждую ночь. И когда мальчик просыпается от своих криков, он достает из-под подушки найденную на прогулке еще год тому назад фотографию молодой девушки. Артемке кажется, что со снимка ему улыбается его мама.
Однажды во время утреннего обхода заведующая детдомом Валентина Яковлевна увидела эту фотографию в руках мальчиках.
— Артем, а что это за фото? И откуда оно у тебя?
— Я нашел его во дворе. Это моя мама. Она самая добрая, самая красивая и очень любит кошек.
Валентина Яковлевна задумалась. Дело в том, что она знала девушку, которой принадлежал этот снимок. Примерно год назад она была здесь со своими друзьями-волонтерами. Девушка очень хотела усыновить ребенка, но так и не получила разрешение только потому, что не состояла в браке.
— Хорошо, Артемка, – заведующая погладила мальчика по голове, – хорошо…
Она уже знала, что нужно делать.
Через полчаса в дверь кабинета заведующей постучали.
— Можно, Валентина Яковлевна? – робко спросила девушка со снимка.
— Конечно, Настюш, заходи.
Девушка зашла в кабинет и протянула заведующей большую папку, наполненную различными документами и справками.
— Наконец-то я все собрала.
— Молодец, Настенька. Но я хочу поговорить с тобой вот о чем: ты понимаешь, какая на тебя ляжет ответственность после усыновления? Ребенок – это же не игрушка.
— Конечно, понимаю. Я уже не могу жить с мыслью, что моя любовь и забота нужны кому-то, но у меня нет возможности подарить их.
— Хорошо. Ну что ж, тогда не будет тянуть и пойдем смотреть деток?
— Нет, Валентина Яковлевна, я не хочу это делать. Я усыновлю того, кого вы сами мне приведете. Родители же не знают, какой ребеночек у них родится. Я хочу так же. Хочу как по-настоящему.
Заведующая искренне удивилась. За все годы работы она впервые слышала что-то подобное. Но, не сказав ни слова, она понимающе закивала и вышла. Через пару минут Валентина Яковлевна вернулась в кабинет, ведя за руку мальчика.
— Артем, я хочу тебя познакомить…
— Мама! – закричал мальчик и бросился к Насте. – Моя мамочка!
У девушки на глаза навернулись слезы:
— Да, мой хороший, это я, теперь мы всегда будем вместе…
Малыш просто сиял от счастья. Он не отходил от мамы ни на минуту, и когда все вещи были собраны, заведующая начала прощаться:
— Ну, Артемушка, до свидания. Не забывай заходить к нам в гости!
— Конечно! Обязательно приду!
Когда Настя повела подпрыгивающего малыша домой, он решил задать ее самый волнующий вопрос:
— Мамочка, а ты любишь кошек?
— Очень люблю! У нас с тобой дома живет даже не одна, а целых две кошечки.
Артем улыбнулся и еще крепче сжал руку мамы.
В этот момент в невидимом мире стала заполняться очень интересная заявка для Небесной Канцелярии. В строке «Заслуга» появилась запись: «Наивысшая, сделала счастливым ребенка». Далее указывалось прошение: «Подарить удачу во всех делах, огромное счастье и радость, взаимную любовь на всю жизнь, благополучие и в качестве бонуса большой поток денежных средств». Отправлено.
Настя с Артемом шли по солнечной улице, наслаждаясь пением птиц и свежестью теплого весеннего воздуха. А за их спинами летел тот самый автор заявки для Небесной Канцелярии, расправив за спиной свои огромные белоснежные крылья.
P.S. Возможно, вы не верите в ангелов. Но ангелы все равно верят в вас!
«Я нашла свою биологическую мать по объявлению в газете»
Правда ли, что мы очень похожи на своих биологических родителей, даже если выросли в приемной семье? Наша внешность, привычки, черты характера? Что в нас от нас самих, а что – от людей, давших нам жизнь? Пятидесятилетняя англичанка Катрин Чантер решила разыскать свою биологическую мать, чтобы выяснить это.
«Агентства по усыновлению, интернет, архивы, метрические книги – я перепробовала все. Идея дать объявление о розыске собственной матери никогда не приходила мне в голову. Я была совсем юной, когда узнала, что мои родители не родные, и восприняла это как благословенное преимущество – я всегда использовала его в общении с другими, когда чувствовала, что становлюсь невидимой, меня не замечают. Слова «Меня удочерили» оказывали мгновенный эффект. За ним сразу следовал вопрос «Ты знаешь своих биологических родителей?»
Я отвечала, что не знаю и не хочу знать. Незнание придавало ауру таинственности обычной в других отношениях девочке и позволяло вволю мечтать – кто же они, мои настоящие родители? Когда я стала подростком, я использовала свое положение, чтобы проявлять яростную независимость, незнание помогало мне перемещаться во времени и пространстве, не причаливая ни к одному берегу. С приемными родителями мы по умолчанию предпочитали обходить тему моего удочерения – не хотели раскачивать лодку нашей безопасной стабильной жизни. В глубине души я была убеждена, что правда может меня погубить.
Время шло, и в пятьдесят я, как многие, почувствовала настоятельное желание найти своих биологических родителей. Выросшие дети покидают гнездо, родители старятся, жестокая правда жизни – одиночество – стучится в дверь. Я пообещала себе, что приступлю к поискам, только когда моих чудесных приемных родителей уже не будет на свете. Все изменилось, когда однажды доктор обнаружил подозрительное уплотнение в моей груди и попросил зайти на повторное сканирование. Я поняла, что времени у меня мало. Пока я буду ждать смерти других людей, меня саму может переехать пресловутый автобус.
Я подала запрос в социальную службу на получение полного свидетельства о рождении. Шесть месяцев спустя пришел ответ: я оказалась ирландкой по происхождению. Моя мать Катлин была родом из графства Голуэй, на момент моего рождения работала медсестрой, об отце не сохранилось никаких записей. Больше всего меня поразило, что при рождении мать дала мне имя – Фионнула Джейн. За все 59 лет догадок и раздумий меня никогда не посещала мысль, что кто-то из родителей мог любить меня настолько, чтобы дать мне имя.
Я сижу за столом и просматриваю беглые заметки из интерью социальных работников с моей матерью, читаю ее письма, написанные от руки. Речь полна достоинства, но по грамматическим ошибкам я сразу понимаю, что передо мной человек из бедных слоев общества. Мать просит, если возможно, сделать мое фото и передать ей на память, потому что сама она не успела этого сделать. Среди боли, которая стоит за каждой строчкой, и безразличными бюрократическими оборотами государственной машины меня потрясла фраза социального работника в письме к Катлин. «Я надеюсь, что в следующие несколько лет ситуация с социальными пособиями в нашей стране улучшится и мать сможет сохранить свое дитя…» Моя история типична. Я родилась в Англии, в приюте для матерей-одиночек Армии спасения. Спустя три месяца мне понадобилась операция, и меня направили в больницу, а оттуда – в дом ребенка, где в конце концов меня удочерили приемные родители. К тому времени Катлин уже уехала в Канаду.
Но что случилось в мои первые месяцы жизни, в сентябре и октябре? Катлин взяла меня домой в Ирландию: мать-одиночка, решившаяся вернуться в католический Голуэй в конце пятидесятых. Пусть это были всего лишь два месяца, но моя мать оказалсь сильной: купить билет на паром, пересечь Ирландское море с новорожденным ребенком у груди и появиться на пороге. Кто бы ни была эта женщина, я ненавидела ее за то, что она меня оставила, и любила за то, что она сделала попытку оставить меня рядом. В мой первый приезд в Ирландию в прошлом году я встретила старую женщину, которая была на похоронах моей бабушки, и говорила со священником, который знал историю Катлин, но ни один из членов семьи так и не набрался духу со мной поговорить. Не важно. Главное – совсем малышкой я жила в доме с видом на море в Ирландии и теперь вернулась, и стояла на берегу залива и испытала мистическое чувство острой принадлежности этому месту.
К моему разочарованию, социальная служба не помогла мне найти Катлин. Я искала ее через детективные агентства, но без успеха. И тут вмешался случай. По работе я познакомилась с американкой, которая так же, как я, решила разыскать биологических родителей. Как вы напали на след? – спросила я. Оказалось, она дала объявление в местной газете. Неделю спустя в одной из газет Голуэя появилось объявление следующего содержания: «Много лет назад я потеряла связь с… Она родилась в 1936 году, в графстве Голуэй. Возможно, эмигрировала в Канаду в 1959 году. Я пытаюсь узнать, жива ли она или кто-то другой из ее семьи, друзей. Пожалуйста, напишите мне, если можете помочь. Спасибо. Фионнула Джейн».
И я стала ждать. На мой день рождения (странное совпадение!) я получила две строчки: «Пожалуйста, напишите, какое отношение вы имеете к Катлин и почему хотите с ней связаться. Я ее племянник». Я написала ему и больше никогда о нем не слышала, но вскоре получила звонок от его матери, моей тети. Он был коротким: тетя сообщила, что Катлин живет в Канаде, так никогда и не вышла замуж и у нее нет других детей. Она дала мне понять, что больше не хочет ничего обсуждать и встречаться со мной, но пообещала передать Катлин, что я ее разыскиваю. С тетей я тоже больше не говорила, но свое обещание она сдержала. Спустя полтора года после начала поисков моя биологическая мать написала мне через посредника короткое трагическое письмо с просьбой о прощении. Письмо заканчивалось так: «Самое важное для меня теперь – не разрушить больше ничью жизнь». Что бы это значило? Только после этого я увидела приписку: «Пожалуйста, ответь мне».
В последующие годы мы с Катлин никогда не встречались и не разговаривали. Мы общаемся в письмах, иногда по электронной почте. Она говорит, что хотела бы встретиться, но после того как приняла буддистскую веру, считает, что это случится, только если суждено. Я не могу винить ее в том, что она отвернулась от католической веры. Я тоже верю, что всему свое время.
Одно из самых потрясающих открытий, которые мы сделали друг о друге, состоит в том, что мы обе – публикующиеся поэты. Некоторые из ее стихотворений, как и мои, – о чувстве потери.
«Этот дом, разоренный много лет назад,
Помнишь, как они вошли,
Крадучись, быстро,
словно воры в темноте…
А за окном, я слышала, плакал ветер…»
Другие стихотворения, как и мои, полны описаний воды и отражают нашу общую любовь к рекам и рыбалке. Неужели мы так похожи?
Однажды воскресным днем, сидя дома, я напечатала наши стихи на машинке и выложила листочки рядом. Никто не смог бы отличить, какое принадлежит мне, а какое – моей биологической матери.
Катлин прислала свои фото в молодом возрасте. На одном она сидит на валуне у большой реки в Канаде, осенние листья золотятся в позднем солнечном свете, и вдруг я вижу своего близнеца во времени – у меня есть точно такие же фото, где мы с ней одних лет. Конечно, я ожидала увидеть сходство во внешности, но когда эти фото выпали из конверта на кухонный стол, у меня перехватило дыхание. Только сейчас мне пришло в голову, что она, вероятно, чувствовала то же самое, сидя в своей квартире на другом конце света и рассматривая лица моих детей.
Вопреки тому, что сказала моя тетя, у Катлин есть сын и внучка. Катлин говорит, что надеется найти в себе храбрость когда-нибудь рассказать им обо мне, до того, как придет ее время умереть. Я тоже надеюсь на это».
Подробнее см. на сайте газеты The Guardian.
Наши дни. Санкт – Петербург, Шлиссельбургский проспект. 00:53
Александр Митин возвращался домой из командировки со спокойным сердцем и поющей душой. Он был адвокатом, и командировки в Ленинградскую область стали для него обыденной вещью. Его адвокатское агентство заслужило очень хорошую репутацию за десять лет работы, хотя ему и коллегам (в количестве аж трёх человек) пришлось изрядно попотеть. Зато теперь они спокойно пожинали плоды своего многолетнего труда – от клиентов отбоя не было.
Выиграв очередное судебное заседание, накупив любимой жене кучу всяких вкусностей, Александр вышел из маршрутки как раз напротив своего дома на Шлиссельбургском проспекте/31. Насвистывая, прошёл по двору к подъездной двери, открыл её и…Передумал заходить в подъезд.
«Перекурю, – подумал он. – Нина страшно не любит запаха табачного дыма в квартире, хотя балконную дверь я уже, по-моему, разве что не забетонировал».
Стоял прекрасный летний вечер. Вернее, ночь. Стрелки на наручных часах Александра упрямо ползли к отметке в час.
«Эх, почему вас хоть ненадолго нельзя остановить?! – подумал Александр, бросив взгляд на часы. – Хотя бы на пару дней?!»
Стрелки на часах не ответили ничего. Кроме: «тик-так».
– Эй! Господин Плевалкин! Вы не заблудились? Или не очень торопитесь к любимой и, я надеюсь, единственной жене?!
Это была супруга Александра – Нина. Она, конечно же, не спала.
– Не Плевалкин, а Плевако, сколько раз повторять?! – с напущенной сердитостью ответил Александр. – Это, между прочим, очень известный адвокат не только в Российской, но и в мировой истории, и я не хочу, чтобы он каждый раз переворачивался в гробу, когда моя благоверная коверкает его фамилию.
Нина засмеялась, а Александр, в который раз, поймал себя на мысли, что именно в этот смех он и влюбился три года тому назад. Смех был невероятно приятным, он просто ласкал слух…И пробуждал желание.
– Всё! Бегу!!! – Александр выбросил окурок в урну и бегом бросился по лестнице на седьмой этаж. Лифтом он не пользовался принципиально. Движение – жизнь!
Нина уже открыла входную дверь в квартиру и он с ходу бросился к ней в объятия. Поцелуи, из приветственных, быстро переросли в страстные.
– Подожди, солнышко, – в перерывах, когда мог оторваться от губ жены, прошептал Александр, – я в душ. С дороги ведь.
Нина нехотя усмирила пыл.
– Я быстро, – на ходу расстёгивая рубашку, сказал адвокат, – десять минут – максимум!
– Есть будешь?
– Сначала – десерт! – улыбнулся Александр.
– Развратник…
Александр закрыл за собой дверь в ванную комнату, посмотрел на себя в зеркало и отметил, что неплохо было бы побриться. Потом…После десерта.
Домофон затрезвонил внезапно и очень уж пронзительно.
«Кого черти приволокли в час ночи? – подумал Александр. – Наркоманы проклятые, наверное».
– Вы, скорее всего, ошиблись, – раздался голос Нины.
Через пару секунд домофон заверещал вновь.
– Выключи его к собачьей матери, Нин! – крикнул Александр.
Жена не ответила ему.
– Нина? – он вышел из ванной и увидел в прихожей жену, которая стояла возле двери с домофонной трубкой в руке.
– Дребедень какая-то, – смотря на Александра округлившимся глазами, сказала Нина.
– Кто там?
– Не пойму…Вроде ребёнок. Говорит: «Я ищу маму». Только голос очень странный. Будто бы электронный какой… – Нина протягивала трубку Александру.
Александр подошёл, взял трубку из рук жены и повесил её на стену.
– Испугалась что-ли, глупенькая?! – он обнял жену. – Это балуется просто кто-то.
Домофон зазвонил вновь. Александр поднял трубку и приложил к уху:
– Кто?
Дыхание. Тяжёлое, сиплое какое-то дыхание и следом голос:
– Я ищу маму…
– Послушайте, час ночи на дворе! Прекратите безобразие! Иначе выйду и накостыляю по шее, кто бы ты ни был.
– Саша… – голос жены испугал Александра.
– Что? – он повернулся к ней и увидел, что Нина сидит на корточках у противоположной стены.
– Не ходи никуда… Он звонит на отключенный домофон.
Александр повернул трубку в руке и увидел, что переключатель питания стоит в положении «OFF». Он остолбенел.
Домофон вновь зазвонил. Звук звонка становился всё выше и выше, пока не перешёл в противный писк. Казалось, ещё немного, и барабанные перепонки в ушах разорвутся от напряжения.
ЧТО? – Александр поднёс трубку к уху, зажав кнопку ответа.
– Я ищу маму… – всё тот же голос. Вроде и на самом деле детский, вот только… «Что только? » – сам себя спросил Александр, затем яростно схватил домофон и оторвал его от стены. На память о том месте, где висел домофон, осталось два оголённых провода до смешного малого сечения.
Александр рывком открыл входную дверь и выбежал в подъезд.
– Накинь куртку, – ляпнула совсем неуместную на тот момент фразу Нина.
Александр отмахнулся от неё, как от назойливой мухи, и бегом, перескакивая сразу через несколько ступеней, бросился вниз.
Он выскочил из подъезда, и всю его недавнюю прыть словно сдуло ветром. Прямо напротив подъезда стоял автомобиль. Александр не смог разглядеть марку, да и не особо пытался, если быть честным. Автомобиль был иссиня – чёрного цвета, но самое удивительное в нём было то, что он мерцал. Сквозь него проглядывались дома, которые были напротив, другие автомобили, стоящие позади него во дворе. Александр потёр глаза руками.
Когда он вновь посмотрел вперёд, автомобиль был уже не прозрачным. Он стал невероятно чётким, цвет его как-то особенно отличался от пейзажа вокруг, он стал как будто «вписан» в окружающий мир. И ещё… Он светился. От его хромированного, невероятно яркого и блестящего корпуса исходило сияние. Александр оторопел и стоял, смотря на автомобиль и не имея ни малейших сил оторвать от него взгляд.
Через пару секунд дверь автомобиля открылась. Александр, совсем как кролик, который медленно ползёт к удаву на верную гибель, стал переставлять ноги в сторону открывшейся двери…